Таким нашел меня под утро г-н Чермак, искавший меня. Поднимаясь, он случайно коснулся моей руки, которая безвольно висела вдоль туловища и сильно дрожала. На его вопрос, не плохо ли мне, я попытался передать ему мое душевное состояние. Он испугался и сказал: «Бог мой, если теряете мужество вы, благодаря кому мы черпаем силы и равняемся на ваше невозмутимое ровное поведение, что тогда делать нам?» Затем он постарался меня успокоить, приведя мне все чудеса, которые Бог совершил в это время ради нас; он повторил многие из моих собственных высказываний, с помощью которых я призывал его и многих других надеяться на Бога, Всепомощника в годину бедствий; но все напрасно, потому что все это имело обратное воздействие, и тем страшнее становилось у меня на душе. Наконец, он внял моим настойчивым просьбам оставить меня одного.
Я боролся с настоящим смертным страхом, все время пока не забрезжило утро. Вдруг по Кузнецкому мосту стали медленно подниматься закутанные в плащи два всадника. Любопытство пересилило мой страх, потому что все теперь зависело от того, кем были оба эти всадника – русскими или французами. В отношении последних мы опасались, что они полностью разрушат Москву с помощью других средств, так как их план сделать это, подорвав Кремль, провалился.
Я принял такое положение, что мог видеть всадников, но они меня видеть не могли. Было, однако, еще так темно, что я не мог различить их униформы. Но как описать мое удивление или, точнее, мой ужас, когда они остановились прямо напротив нашего дома на противоположной стороне улицы, один из них спешился и дал держать своего коня другому всаднику. Я уже думал, что они меня заметили, так как практически все окна моего убежища были разбиты, и мой страх снова вернулся с удесятеренной силой. Я уже хотел спуститься вниз в дом, когда увидел, что спешившийся всадник лишь хотел справить естественную нужду. Я снова остался на своем месте, потому что мне было очень важно разглядеть униформу, которая была на кавалеристах. Прошло много времени, пока спешившийся не сел снова в седло. Движения его товарища – я не мог слышать, что он говорил, – также свидетельствовали о его большом нетерпении, потому что он несколько раз порывался ускакать один. Но тем временем стало уже настолько светло, что я мог различить – это были русские полицейские драгуны. С этим открытием мой страх исчез, и, полностью успокоенный, я сошел вниз в мою комнату. В мирной гражданской жизни такие события кажутся мелочными, и даже смешными; но в положении, как мое тогдашнее в Москве, они несказанно важны. Похоже, что драгуну только потому надо было справить нужду и задержаться возле нашего дома, чтобы я мог понять, что Москвой овладели русские, – от этого так много для меня зависело.
В субботу в городе прибавилось мужиков, которые творили много безобразий, а казаки и полицейские драгуны попадались лишь изредка и не обращали на них внимания. Из демидовских крестьян целый день никто не появлялся; наш дом не пострадал чудесным образом и от других мужиков, хотя они натворили много безобразий напротив нас и по обе стороны от нашего дома, а их ужасный рев мы слышали так, как будто бы они были на нашем дворе.
В воскресенье утром наш двор заполнили демидовские мужики, – я приказал не препятствовать им войти, потому что все равно мы не были достаточно сильны, чтобы воспрепятствовать им ворваться, если бы они захотели это сделать силой. Около одиннадцати утра те, которые хотели убить меня в ночь с четверга на пятницу, а вместе с ними еще много других, вошли под предводительством писаря в мою комнату, и писарь сказал: «Мы пришли тебя прикончить – ничто тебя теперь не спасет, даже если будет еще десять взрывов, как тот в четверг, который избавил тебя из наших рук». Мой верный, милостивый Бог, который в продолжение моей необыкновенной жизни столько раз предоставлял доказательства своего чудесного, не заслуженного мною заступничества, и в этот момент даровал мне снова такое спокойствие духа и рассудительное мужество, что я смог ответить убийцам холодно и совершенно без страха: «Если есть Воля Божия на то, чтобы я был убит сейчас, и Вашими руками, и если Он допустит вас совершить это убийство, то я готов».
Писарь подошел ко мне, за ним и некоторые другие; и тут мимо нашего открытого окна проскакал сильный отряд казаков, и я закричал: «Караул!* Караул!»*, после чего несколько казаков тотчас подскочили к окну. Я закричал громко и требовательно: «Назад, убийцы! Не смейте трогать меня!» По мере того как казаки приближались к окну, мои убийцы стали убегать, тесня друг друга к дверям и на двор, – они кидались в свои телеги и быстро выезжали со двора. Никто из нас не думал о преследовании и задержании; но через несколько недель, когда порядок уже был совершенно восстановлен, некоторые из этих крестьян появились, бросившись мне под ноги, и просили меня не выдавать их властям. Пришел и писарь с перевязанным глазом, который сильно болел; он попросил у меня прощения и сказал: Бог наказал его, потому что теперь он, наверное, ослепнет – так больно голове и глазам. Боль началась уже в воскресенье, когда он появился у меня. Я дал ему воду для глаз, которую Бог благословил, и он потом еще раз приходил ко мне, чтобы принести свое искреннее раскаяние и непритворную благодарность.
Почти одновременно с этими казаками, которых Бог привел, чтобы спасти мне жизнь, – едва четверть часа после ухода убийц – полицейский драгун привез печатное распоряжение майора полиции Гельмана[522], чтобы все собственники или управляющие домами, к которым попадет это распоряжение, немедленно явились к г-ну майору в обозначенном им доме на Тверской, чтобы сообщить, в каком состоянии находятся дома, где они проживали до сих пор. Я отправился немедленно, и когда меня попросили сообщить о состоянии Демидовского дома, г-н майор Гельман сказал мне: «Раз вы смотрели за этим домом до сих пор, пока французы были в городе, то будете и далее отвечать за него, а если с ним приключится пожар или какое иное несчастье, вас повесят на входной двери». «В таком случае я лучше сегодня же покину дом», – ответил я. «Это невозможно, – возразил майор, – если вы за ним смотрели при французах, то уж для русских должны тем более».
Я видел необходимость этой строгой меры – ибо это было сказано не мне одному, а всем присутствующим, кто имел дом или надзирал за ним; поэтому я попросил по-немецки г-на майора позволить мне запереть ворота дома и поставить охрану. Прежде всего, чтобы воспрепятствовать проникнуть туда демидовским крестьянам, потому что от них я мог ожидать всего, даже поджога дома. Он позволил мне это и обещал свою защиту против любого насильственного вторжения в мое жилище.
Удивительно, как быстро г-н майор Гельман установил полный порядок в обширной Москве, хотя в его распоряжении по прибытии было лишь немного драгун полиции и казаков. Демидовским крестьянам с тех пор приходилось худо, хотя я и не подавал на них никакой жалобы. Куча награбленного ими была конфискована законными властями, многие попали в тюрьму и получили наказания, потому что несколько раз в деревнях, где они жили, устраивали обыски; а я уже замечал выше – неправедно приобретенное добро не шло никому на пользу. Для меня это тяжелое время испытаний имело бесценные и благие последствия, которые продолжаются до сего дня, и, уповая на милосердие Христово, продлятся в вечности. Аминь.
