С тезисом сим мы бы согласились, если бы не Патрик Гордон, летом 1661 г. перешедший с польской на московскую службу. 19 (29) декабря 1661 г. будущий наставник Петра Великого, поругавшись, «спустил с лестницы» и с друзьями «крепко поколотил» сотрудников приказа Большого дворца. Скандал, суливший офицеру-наемнику суровое наказание, замял «наш боярин», то есть И.Д. Милославский, который, по словам Гордона, в ту пору имел «великую распрю» с Ртищевым. Получается неувязочка. Ртищев — глава правительства, а неугодного «министра финансов» снять с поста не может. Где же оно, безграничное влияние на монарха? Увы, не обладал Ртищев той же властью, какой пользовались Морозов, Никон или Ванифатьев. Стратегические решения ни он и никто другой не принимал. Только советовал. Решал же все Алексей Михайлович Романов.
Кстати, вопрос о причине распри между Ртищевым и Милославским тоже любопытен. Не раскрутка ли царским тестем с конца лета бешеных темпов инфляции поссорила двух вельмож?! Для расширения штамповочной мощности Милославский не постеснялся около 1660 г. выпросить у царя дополнительную площадь дворцового подчинения (двор Н.И. Романова), что Ртищеву не могло понравиться. Достойно примечания и другое: зимой 1661—1662 гг. государь склонился к упразднению обанкротившейся системы. Однако нехватка серебра, растраченного на военные нужды, не позволяла запретить медяки тотчас. Выход нашли в январе 1662 г. Обнародовали 9 (19) февраля. Тишайший ввел госмонополиию на экспорт шести «указных товаров» (пеньки, поташа, смольчуги, говяжьего масла, юфти, соболя). Действовала она до 1 (11) сентября 1662 г., после чего ее сменила десятипроцентная пошлина серебром на торговлю с иноземцами. Интересную для Европы продукцию ведомства P.M. Стрешнева (приказ Большого прихода и Сибирский приказ) закупали у производителя за медь, продавали за серебро заморским негоциантам либо напрямую (в основном, на ярмарке в Архангельске), либо через агентов. За год скопили приемлемый минимум и 15 (25) июня 1663 г. эксперимент с медной наличностью прекратили. Предварительно в течение 1661 г. эффективное средство опробовали на практике. А кто? Приказ Большого дворца и Оружейная палата, то есть структуры, возглавляемые двоюродными братьями — Ф.М. Ртищевым и Б.М. Хитрово. Кроме того, с сентября 1661 г. выпестованная Ртищевым команда приказа Тайных дел пыталась организовать поиск серебряной руды на территории России. К сожалению, безуспешно.
Итак, дворецкий царя первым министром отнюдь не являлся, и потому уверения австрийского дипломата барона Августа Майерберга, что Ртищев, руководя «всем монетным делом в государстве», «не без оснований считается главным виновником чеканки медных денег», есть не что иное, как отзвук Медного бунта. Ведь процитированное — не отрывок из дневника, а одна из характеристик придворных Алексея Михайловича, данная по возвращении на родину, в мемуаре, написанном в 1663 г. Историков смущает рассуждение Майерберга о нависшей над «фаворитом» угрозе со стороны обездоленного денежной реформой народа, исходя из контекста вроде бы написанное до восстания. Правда, в рассказе о самом бунте, о котором австриец услышал в Смоленске, куда приехал из Москвы 8(18) мая 1662 г., о своем прогнозе, на редкость «точно» сбывшемся, он почему-то не вспомнил. Зато бросается в глаза ошибка, порожденная плохой ориентацией в русской приказной системе. «Монетным делом» в России ведал главный судья Приказа Большой казны, а не Большого дворца.
Впрочем, с выводами о степени политического могущества Ртищева барон, прежде всего, оплошал потому, что вторил первоисточнику — разработчику мятежного сценария. А тот стремился к одному — избавиться от Ф.М. Ртищева. Милославских и Шорина включил в черный список больше для маскировки подлинной цели «гиля», чем для расправы. И, конечно, вдохновение «светлая голова» черпала в событиях июня 1648 г. Как и четырнадцать лет назад, возмущенной толпе надлежало растерзать начальствующего человека. Шорин — купец — на роль второго Плещеева никак не годился. Милославский-старший — тесть царя, Милославский-младший — племянник первого. Оба — царские родственники, и, по примеру Морозова, им не возбранялось отделаться временным изгнанием куда-нибудь. За что Алексею Михайловичу пришлось бы дорого заплатить — выдачей Ртищева. Вместе с Шориным окольничий и подвергся бы линчеванию народом.
Дерзкий план учитывал мельчайшие детали. Отсутствие в Коломенском кремлевских стен, облегчающих защиту царского дворца от проникновения черни. Градус ее недовольства: провокационный лист к «решотошному столбу» прикрепили не раньше и не позже, а на пике мятежных настроений. К тому же их особо подстегнул указ о «пятой денге». О посильной помощи царского наместника в Москве — князя Ф.Ф. Куракина — заговорщики тоже позаботились. Наконец, сами они участвовали в акции так, чтобы не быть пойманными. Во-первых, под покровом ночи приклеили воском на видном месте воззвание. Во-вторых, увлекли толпу в поход в село Коломенское. В-третьих, на безопасном расстоянии отслеживали общение народа с царем и об итогах доносили в город координатору. В группу, скорее всего, входило не больше десятка лиц, которым не составило труда избежать коломенской бойни и мгновенно исчезнуть из поля зрения и демонстрантов, и ловивших «воров» стрельцов.
В связи с вышеизложенным, проанализируем хронику бунта. В Кремль сообщили о двух прокламациях — на Лубянке и «у Пречистыя в Кателышках» (в Котельнической слободе подле устья Яузы). Характерно, что в Заяузье к извету народ отнесся равнодушно. Соцкий Савва Шапошников без проблем бумагу от церковной стены отодрал и отнес в царский дворец Куракину. У чинов Земского приказа—дворянина Ларионова и дьяка Башмакова — при аналогичной попытке очистить от крамолы Лубянскую площадь они возникли. Похоже, тут среди зевак крутились те, кого в Котельниках не нашлось. Зачинщики «гиля». С их неприметного содействия толпа и завелась. А стрелец матвеевского полка Кузьма Нагаев распалился до того, что громко призвал окружающих «на изменников миром стоять».
Ларионов и Башмаков приехали явно не в самый подходящий момент. Важный вид обоих парализовал чернь на минуту, другую. Дуэт взял письмо, развернул лошадей, тронулся в путь. И вдруг чье-то предупреждение об опасности уничтожения боярами и сокрытия от царя правдивого слова вывело всех из оцепенения. В одно мгновение всадников обступили и заставили отдать лист тому, кто о нем известил власти, — сретенскому сотнику Павлу Григорьеву. От него эстафету принял Нагаев, зачитавший разоблачение еще раз у церкви преподобного Феодосия Печерского. Между тем события на Лубянке привлекли внимание тех, кто, будучи за стеной Китай-города на Никольской улице, видел, как Ларионов и Башмаков, спасаясь, промчались мимо к Красной площади и Фроловской (Спасской) башне. Число любопытствующих возросло настолько, что Лубянка уже не вмещала всех желающих. Вот тут кто-то и вспомнил о Казанском соборе, куда людской поток и устремился. В дорогом для Неронова месте обличения в адрес Милославских и Ртищева огласили дважды — Нагаев у крыльца Земского приказа, некий подьячий, поповский сын, с паперти Казанского храма.
Затем Павел Григорьев велел десяцкому сретенской сотни Лукьяну («Лучке») Житкому забрать злополучный лист и… Однако пройти мимо Воскресенских ворот обратно к Земской избе (ныне здание Государственного исторического музея), дабы всучить опасный документ шефу московской полиции он не успел. Кто-то (как вы думаете, кто?) опередил его, бросив клич идти всем миром в Коломенское, поднести царю письмо и добиться казни «воров». Несчастного Житкого данная «импровизация» обрекла на серьезные увечья, а то и на смерть. Толпа одобрительно загудела и против воли увела обладателя драгоценного извета за собой. Григорьев же, понимая, в какую ловушку угодил подчиненный, больше боялся за себя и, не попытавшись вызволить товарища, «побежал неведомо куды».
