В этом железном панцире, медленно истекая кровью от непосильной тяжести, Россия поднималась загадочным исполином.
Из Парижа трудно было все разглядеть в деталях, но в общем вырисовывалась страшная картина: начиналась новая война большевиков со своим народом. Как говорил Сталин на собрании актива Ленинградской партийной организации 13 июля 1928 года: "Надо было прежде всего ударить по кулакам и спекулянтам, взвинчивавшим цены на хлеб и угрожавшим стране голодом… пустить в ход чрезвычайные меры". Через год он ответил сам себе на пленуме ЦК: "А что в этом плохого? Почему нельзя иногда, при известных условиях, применять чрезвычайные меры против нашего классового врага, против кулачества?"
Старая Россия с ее общинным миром, который начал гибко реформировать Столыпин, на этот раз должна была погибнуть. Чтобы возродиться — в чем? Без своих церквей, без православного царя, без чувства, созвучного ощущению вечности. Народ должен был превратиться в топливо государственной машины.
Но несмотря на весь ужас происходящего эксперимента над живыми людьми, оставались неизменными две вещи — национальные традиции русских и геостратегические интересы государства. В этом СССР должен был идти за Российской империей.
И для белой эмиграции эти два понятия являлись бесспорными. Поэтому ее участие в борьбе с Москвой было не только в прямом смысле (через ГПУ) самоубийственным, но и концептуально сомнительным. Если ее английские сподвижники задавались вопросами, как наилучшим образом уязвить Россию, и отвечали: "Там, где можно из состава СССР вычленить (отделить) области, которые не являются чисто русскими", то нетрудно представить, что испытывали при этом Кутепов или евразийцы.
Евразийцам было легче психологически, ибо они не несли несбрасываемого груза гражданской усобицы. Они трезво смотрели на быстро сложившийся союз Германии и России, как на естественный противовес Антанте, и воспринимали экономические и военные связи двух стран так, как и должно.
Кроме того, они прекрасно понимали, что культурная разница между Россией и Европой — явление постоянное. Н. С. Трубецкой выразил это предельно ясно: "Затаенной мечтой каждого европейца является обезличение всех народов Земного шара, разрушение всех своеобразных обликов культур, кроме одной европейской… которая желает прослыть общечеловеческой, а все прочие превратить в культуры второго сорта".
Они также знали, что интересы Европы вполне разделимы и что Германия исторически тяготеет к России и противостоит Англии.
Германскую точку зрения ярко высказал знаменитый адмирал Альфред фон Тирпиц: "В этом несчастье (незаключение мира с Россией в 1916 году. — Авт.) повинно также и тяготение нашей интеллигенции к западной культуре. Сама по себе эта культура является односторонней, ибо мы уже давно усвоили образованность Запада, а его нынешняя однообразная утилитарно-капиталистическая массовая культура, быть может, менее способна оплодотворить германский дух, нежели упрямый идеализм русских и Востока. К тому же здесь дело шло не о культуре, а о политике; чтобы мы могли усилить и развить германскую культуру, нам требовалась прежде всего политическая независимость от западных держав. Никакая политика, стремившаяся к образованию окраинных государств, не могла хотя бы приблизительно гарантировать эту независимость столь же крепко, как всемерное поддержание согласия Германии с великими неанглосаксонскими державами Востока… Я не знаю, найдется ли в мировой истории пример большего ослепления, чем взаимное истребление русских и немцев к вящей славе англосаксов".
Итак, вряд ли можно было найти различие между интересами Советской России и веймарской Германии, — во всяком случае, геостратегическими. Если вспомнить имперские времена, то лучшим образом, обрисовавшим это, была аллегорическая картина, подаренная Вильгельмом II Николаю П, — на ней были изображены два исполина, они опирались спинами друг на друга и глядели: один — на Запад, другой — на Восток.
Разрушение двух империй не нарушило взаимного притягивания.
Время шло, меняло политическую картину зарубежья. Умерли Петр Николаевич Врангель и великий князь Николай Николаевич. Европа входила в новую эпоху, а мировая война, перекройка границ и разрушения великих европейских империй все сильнее окаменевали в сознании людей. И только у русских прошлое еще не отболело!
РОВС стал центром, Кутепов — руководителем белой России.
ОГПУ стал искать способы ликвидации генерала.
Мир неуловимо менялся. Уже поднималась Германия, рейхсвер строил в России авиационный завод Юнкерса, фабрику ядовитых газов и снарядный завод. Немцы потребовали очищения Саара от французских войск. В Китае продолжалась гражданская война. Президент США Кулидж предложил заключить международный договор об ограничении военно-морских флотов, но Япония потребовала особых компенсаций — от Англии ограничения вооружений морской базы в Сингапуре, от США отказа от укрепления Гавайских островов, а это было равнозначно ослаблению баз, на которые могли опираться англичане и американцы в случае войны с Японией.
Кроме того, Эстония и Латвия заключили договор о таможенном союзе, Италия ратифицировала договор о присоединении Бессарабии к Румынии. Российская империя все больше и больше забывалась.
Разве кто-нибудь в Европе всерьез вспоминал о том, что прибалтийские губернии России завоеваны Петром Великим в войне со шведами? Что юг России стал российским в итоге многовековой борьбы с Турцией? Что еще в 1920 году государственный секретарь США Кольби, когда Англия стремилась всячески содействовать отделению от России прибалтийских и закавказских земель, предупредил своею нотой, что Соединенные Штаты против разделения России?
И для белых новая география была все же реальностью, как бы горько ни было это признавать. Например, Мария Владиславовна Захарченко сообщала в октябре 1927 года, незадолго до гибели: "…Мне удалось с большим трудом попасть на "процесс 5-ти монархистов-террористов".
Обвинитель спросил Строева, давал ли он сведения в латвийскую контрразведку (благодаря помощи которой он проник в СССР) по приказанию генерала Кутепова. Строев ответил, что получил от генерала Кутепова приказание давать латышам за их услуги лишь мелкие сведения и прямо запретил сообщать то, что могло бы пойти во вред России (разрядка моя. — Авт.). После этого ответа волна скрытого сочувственного интереса пробежала по аудитории…"
Тем не менее мелкие сведения все же надо было давать!
Родина для них была в России. И смерть шла оттуда же. В записках Бурцева, знаменитого охотника за провокаторами, раскрывшего агента охранного отделения Азефа, есть немало указаний на агентов ГПУ. Вот одно из них, относящееся ко времени, когда Кутепов уже бесследно исчез:
"Еще в 1929 году Якович хвастался, что ему ничего не стоит убрать Кутепова, но не было разрешения из центра. Разрешение это пришло позднее, и Кутепов был похищен.
С самого начала было ясно, что это дело большевиков. Эмигрантская печать указывала как на убийц на Гельфонта и Яковича с его женой. Но их власти не трогали и даже не допрашивали. Газеты описывали, как при свободных условиях уезжали из Парижа Гельфонт, а потом Якович".
