И все же не литературная среда, не писательское общение, не разговоры или же молчание с собратьями были главной частью его жизни. В эти годы Платонов продолжал много ездить по стране: в Центральное Черноземье, на Урал, в Ленинградскую область, в районы Средней и Нижней Волги. «Весь сегодняшний день был среди трактористов на колхозной пахоте Все время езжу либо на подводах, либо в поезде и почти не спишь Здесь очень жарко, ветер и пыль Почти не приходится спать: поезд идет ночью Днем занят разговорами, ездой на телеге по ближним колхозам, ночью же сижу на вокзалах и в поезде…» — писал он жене в августе 1930 года. Так что фактического материала, связанного и с индустриализацией, и с коллективизацией, у него было достаточно, и все, о чем он писал, знал не понаслышке, и все это так или иначе в его прозе и драматургии отражалось.
Больше того, реальная картина колхозной жизни — техническая отсталость, бедность, истощенность российской деревни — представала перед писателем в куда более ужасающем виде, нежели рассказывалось о ней в оптимистической хронике. «Распределение урожая: учет труда ни к черту», «С запасными частями положение катастрофическое», «10 человек умерло детей», «Катастрофа: нет рабсилы», «Из-за отсутствия добавочного ремня, из-за тряпок, из-за плохого снабжения стоят машины…» — фиксировал он в «Записных книжках» 1930 года. В хронике многие противоречия были сглажены, и она была в общем-то наполнена верой в счастливое будущее. Тем не менее «Новый мир» печатать «Впрок» не решился, что позднее публично поставил себе в заслугу главный редактор журнала В. В. Полонский: «„Новый мир“ в последнее время дал ряд передовых произведений попутнической прозы… Все это происходило в то время, когда другой журнал , находившийся фактически в руках напостовцев, был на деле журналом, отражавшим правореакционное крыло попутничества. Разве „Впрок“ был напечатан в „Новом мире“, а не в „Красной нови“?»
После новомирского отказа начались многомесячные мытарства рукописи по редакциям издательств и журналов. Им и хотелось, и кололось эту прозу напечатать. «Иные редакторы давали такую высокую оценку моей работе, что я сам удивлялся, — писал впоследствии Платонов Горькому. — Член одной редколлегии сказал мне следующее: „Ты написал классическую вещь, она будет жить долгие годы“ и т. д. Я редко видел радость, особенно в своей литературной работе, естественно я обрадовался, тем более что другие редакторы тоже высоко оценили мою работу… Однако умом я понимал: что-то уж слишком! Жалею теперь, что я поддался редкому удовольствию успеха».
Среди тех, кто «Впрок» высоко оценил, был редактор отдела русской литературы издательства «Земля и фабрика», критик, литературовед Яков Захарович Черняк (писавший под псевдонимом Як. Бенни), и не исключено, что его имел в виду Платонов в письме Горькому.
«Новая вещь Платонова — бедняцкая хроника „Впрок“, которую он предложил издательству, представляет собой исключительно талантливое произведение, которое показывает нам строительство, колхозное движение в деревне, причем автор вырабатывает на протяжении многих лет свой стиль, свой особый метод в литературе, он пошел также путем соединения сатирических приемов с реальными показами действительности», — говорил Черняк на обсуждении повести в октябре 1930 года.
И действительно, на «бедняцкой хронике» стояла несомненная платоновская метка, знак его профессионального мастерства. У хроники был свой герой — измученный заботой за всеобщую действительность душевный бедняк, который «способен был ошибиться, но не мог солгать и ко всему громадному обстоятельству социалистической революции относился настолько бережно и целомудренно, что всю жизнь не умел найти слов для изъяснения коммунизма в собственном уме».
Внешне похожий на подкулачника, он путешествует по колхозной Руси подобно тому, как странничал по революционной России Саша Дванов, только без специального задания и направления и уж тем более без каких бы то ни было полномочий. Так продолжал ездить и сам Платонов все эти годы. Но герой для него важен. Это не журналист, не писатель в командировке, не литератор, а неприкаянный труженик, безработный электротехник, возможно, как и Вощев, уволенный с производства «вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда», и продолжающий искать «что-нибудь вроде счастья», думающий о «плане общей жизни», но главное — зарабатывающий на хлеб своими руками.
В первородстве рабочей профессии по отношению к художественному слову сказалась платоновская установка, выраженная как в самой хронике «Впрок»: «…первосортные люди заняты непосредственным строительством социализма, а второстепенные усердствуют в искусстве», — так и в написанной в начале 1931 года статье «Великая Глухая»: «…писатель не может далее оставаться лишь профессионалом одного своего дела, он должен вмешаться в самое строительство, он должен стать рядовым участником его… Нельзя командировочным, зрительным, сторонним путем приобрести необходимые для работы социалистические чувства: эти чувства рождаются не из наблюдения или даже изучения, а из участия, из личного, тесного, кровного опыта, из прямой производственной социалистической работы. Конечно, здесь есть противоречие — трудно практически совместить две напряженные работы, скажем, писателя и механика. Но быть писателем во время устройства социализма, ощущая социализм лишь профессиональными чувствами, а не вживаясь в него производственно, так сказать, опытом рук, в то время, когда и для самых передовых участников социалистического зодчества социализм является лишь в форме предчувствия, быть только писателем в это время есть еще большее противоречие и даже наглость…»
Как относилась к этим рассуждениям платоновская Муза, что думал на сей счет заточенный в тесной грудной клетке «евнух» его души — вопрос спорный, но на их глазах вновь замышлялся «побег к паровозам», пусть даже во имя высокой цели и по причине неприятия автором современной ему литературы. Статья «Великая Глухая» — а этой метафорой Платонов обозначил бесчувственную к жизни литературу, которая слышит ветер социализма очень слабо, которая «оглушена… самим ложно-профессиональным, „дореволюционным“ положением своих кадров» и своими «инструкторами и надсмотрщиками», и те «вместо обучения… рвут иногда писателя „за ухо“, а он и так почти глухой» — при жизни Платонова напечатана не была, как не было напечатано и очень острое, полемичное авторское предисловие к хронике «Впрок», содержащее полемику с идеями моцартианства в искусстве.
Последнюю идею развивали защитники индивидуальности творчества, представители литературной группы «Перевал», к которой Платонова порой ошибочно причисляли (как раз из-за его реального литературного двойника Алексея Платонова). Сам же он сравнивал «моцартиански оборудованный», однако не имеющий на деле никакой душевной мускулатуры сальеризм с гноем погибающего исторического класса, а подлинное новое моцартианство — с бедной избой-читальней, где технически и культурно невооруженный Моцарт «учится делать из своей безмолвной души общественное явление».
Платонов оставался верен идеям, которые высказывал десятью годами раньше на страницах «Воронежской коммуны» и которые отстаивал теперь в полемике и с «перевальцами», и с «рапповцами», чувствуя ложность обеих, пусть даже противоположных по отношению друг к другу позиций: «…вопреки мнению тех идеологических паразитов, которые признают искусство действительностью, пропущенной через эмоционально-индивидуальные, ароматические особенности автора и еще дополнительно окрашенной в эти благоухающие качества писателя литература должна происходить из чувства коллектива и представлять из себя не букет индивидуальных ощущений, годный лишь для излишества, а — хлеб наш насущный литература не служанка для пролетарской революции — рабынь последней не нужно — а ее младшая сестра, такая же мужественная, желающая, чтобы старшая сестра воспитала ее впрок».
