Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 71
Понимаю, что пересказ такого романа может быть только очень приблизительным, ибо это вольная проза и в ней там и сям говорится обо всем, и я не могу даже с уверенностью сказать, где там, в этой автобиографической, до крайности печальной прозе, кроются какие-нибудь экскурсы в область фантазии. Фантастической является сама описываемая действительность, но она вполне узнаваема. Самой фантастической является, пожалуй, последняя, пятая часть романа («Во чреве кита»), и я попробую хоть вкратце пересказать ее содержание. В юные годы у Андрея был друг С., который пленил его своей образованностью, начитанностью и ранними догадками о сущности советской диктатуры. Мало-помалу выясняется, что человек он жуткий и вдобавок стукач. Кроме стукача С., в пятой части романа появляется прелестная француженка, дочь военно-морского атташе французского посольства в Москве. Ее зовут Элен. Она поступает учиться на филфак МГУ, знакомится с Андреем и относится к нему с симпатией. К С. она относится с меньшей симпатией, и он, понятное дело, на нее стучит в КГБ. Но и Андрей на нее стучит туда же (и это, конечно, слегка шокирует читателя: все же как-никак Синявский – Даниэль, но что поделать, время было суровое и подлое – 1947-й, самая борьба с русофобами. К тому же герой наш вступает в некие игры с Великой Организацией, надеясь ее переиграть). Органы хотят, чтобы Синявский женился на француженке, и тогда они ее убьют (зачем это им нужно вообще и почему нельзя убивать в натуральном виде, не очень понятно). Андрей решает спасти Элен от смерти, предупредив, что он, извините, стукач, что она не должна выходить за него замуж (кстати, неясно, хотела ли она вообще выходить за него замуж?) и что она должна сообщить о своем отказе органам через доносчика С. (который в отличие от Андрея, вероятно, знал, что браки советских граждан с иностранками и вовсе запрещены). Элен уезжает на родину, где ей больше не грозит смерть от брака, но и это еще не конец. Органы требуют, чтобы Андрей вызвал Элен в Вену, сажают его (доселе «невыездного») в пустой военный самолет и везут его в столицу Австрии, чтобы он там, бродя по городу, разыскал Элен и убедил ее вступить в брак. История настолько абсурдная, что приходит в голову, будто нечто в этом духе действительно могло происходить. Но что именно? Где тут элемент автобиографии и где фантазия? Единственный бесспорный элемент – стукачество героя, и то оно как-то наспех проговорено: мол, дело обычное, дело нормальное…
Выход в свет последнего романа Синявского развязал в эмигрантской прессе новую жестокую полемику о том, кто больше стукач и кто больше русофоб. Из небытия выплыл вдруг живой (да еще и живущий в Германии) прототип отрицательного героя – С., который объявил, что да, это он, Сергей Хмельницкий, был стукачом (Был, а перестал ли быть? Хмельницкий незамедлительно вернул тот же вопрос Синявскому в длинном письме…), но теперь вот Синявский его прославил (кстати, не назвав в романе его фамилию – обидно) и он, Хмельницкий, больше не хочет возвращаться «во мглу неизвестности», он умоляет «не казнить его молчанием», так что давно пора его простить и уделить ему хоть частицу известности, абы какой. Хмельницкий написал длиннющее письмо, один из эмигрантских журналов письмо это предал гласности, а остальные незамедлительно вцепились в штаны беспечному публикатору. И то сказать, тема оказалась животрепещущей. Интеллигентская Россия много десятилетий жила в атмосфере шпиономании и стукачества. Если в единственной из так называемых «социалистических» стран, решившейся после падения режима вытащить на всеобщее обозрение свои тайные досье (ГДР), стукачом оказался чуть не каждый седьмой гражданин, то что же творилось тогда в бедной параноической Совдепии? Тогда в России и за рубежом одна за другой стали выходить книги бывших стукачей всех рангов. Они поливали себя помоями, жалуясь, как и С. Хмельницкий, на муки безвестности. Все рекорды побил ленинградский критик-стукач В.И. Соловьев, выпустивший то ли три, то ли четыре издания своих стриптизерских «записок стукача» под завлекательным названием «Три еврея»…
Синявский мирно писал о Маяковском. Намеки на это содержатся в его последнем романе, где он так говорит о возлюбленном своем кровожадном «горлане-главаре»: «В нем одном, самоубийце, тлел неукротимый и праведный уголь революции ее начальной стадии, вносивший, отголоском, что-то истовое и возвышенное в нашу кондовую, комсомольскую доблесть». Может, Синявский даже издал бы со временем сборник революционных песен и маршей («Вихри враждебные…», «На бой кровавый…»), недаром же в конце его книги возникает вдруг лирическое обращение к милой француженке Элен: «Ты знаешь, даже сейчас, когда я заканчиваю этот роман и начинаю по временам, чисто физически, выдыхаться, я подбадриваю себя, мысленно, этими песнями. «Марш, марш вперед, рабочий народ!..»
Читаю и думаю: не случись Процесса, стал бы Синявский еще одним доктором маякововедения, но так все же не случилось. Да и Марья Васильевна не допустила бы такой жизненной неудачи. Она не нимфа ручья, не эгерия, она вдохновительница самых дерзостных «проектов». Она не возражает, когда ее называют (вполне любовно) ведьмой, охотно рассказывает анекдот про покупку метлы в хозмаге, где продавец ее спрашивает: «Вам завернуть? Или так полетите?»
…Сам я сподобился лишь единожды побывать в доме Синявских на улице Вильде, в начале 90-х годов прошлого века.
Синявский был не слишком-то хорош уже и в пору моего визита в Фонтенэ. Но он еще успел потом съездить в Россию, посетил Псково-Печорский монастырь, помирился со своим эмигрантским врагом Владимиром Максимовым (который тоже сгорал от рака). Оба они с ужасом восприняли весть о том, что «молодая российская демократия» в упор расстреливала свой собственный парламент…
Хозяин дома № 8 умер в 1997 году. Конечно, оставшаяся в одиночестве вдова не голосила по покойнику, она и в тяжкую минуту осталась верна их «провокативной эстетике». Вот как описывает свое прощание с Синявским писатель Петр Вайль:
«В трехэтажном доме на улице Бориса Вильде все было так же, но Марья Васильевна повела на второй этаж, где в окружении икон, книг, подсвечников в виде купчих, прялок стоял на подставках гроб. В гробу лежал Андрей Донатович с пиратской повязкой на глазу.
– Вот мы теперь какие.
Строго говоря, в повязке лежал Абрам Терц. Это он при жизни любил прохаживаться по комнатам, нацепив «Веселого Роджера», и именно это имела в виду его вдова, устраивая макабрический карнавал. Ведь 25 февраля 1997 года умер один человек, но два писателя – Андрей Синявский и Абрам Терц…
– Вот мы теперь какие, – сказала Марья Васильевна, и вслед за ней я стал спускаться по лестнице.
Синявский остался лежать, задрав бороду, в голубой полосатой рубашке, застегнутой под горло, в черной флибустьерской повязке Абрама Терца с черепом и костями на левом глазу. Проверял – полезно ли писателю умирать».
У того же Вайля есть и описание погребения на муниципальном кладбище Фонтенэ-о-Роз:
«Знаменитый поэт, давно освоивший похоронный жанр, привез горшок с землей с могилы Пастернака. Хочется думать, что земля набиралась из фикуса в посольстве – иначе пастернаковская могила должна напоминать карьер. Горшок опростался в яму, и тут Марья Васильевна прервала речи, сказав, что покойный был человек антиторжественный и веселый, поэтому пора идти в дом – выпивать, закусывать и рассказывать анекдоты, которые он так любил».
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 71
