Хозяин ушел одинИскать растений в горах,Скрытых среди облаков.Куда? Я не знаю.
Я забрался наверх, чтобы найти амчи. Облако пропало так же внезапно, как появилось; это был всего лишь каприз изменчивой летней погоды. Амчи лежал на спине, наслаждаясь солнечным теплом. С вершины холма открывался превосходный вид на всю долину Гьянце. Таким просторным был пейзаж, что нужно было сравнивать и вычислять, чтобы оценить грандиозность масштаба. Насколько громадно пространство, лежащее перед нами, было видно по тому, что между нами и горизонтом был целый набор разных «погод». Там, где мы находились, стояла прекрасная погода, но поодаль было пасмурно, а вдалеке гремело около дюжины гроз на выбор; одна прямо здесь, в долине, другая в горах, третья на плато в направлении Лхасы; и каждая из них сопровождалась ливнем и потрясающей игрой света и тени. Между тем амчи нашел еще немного «странной травы», которую тщательно собрал.
По дороге в Гьянце мы увидели несколько групп палаток на берегу канала и небольших водоемов равнины. Стояло лето, время отпусков, экскурсий, пения, питья и пиров. Тибетцы наслаждаются летом, как дети. Повсюду люди раздевались и ныряли в воду; несколько дней их тела будут чистыми. Груди, ноги, плечи сверкали на солнце; стояли крики, шутки, смех; потом они будут пить, есть, спать и прежде всего проводить время совершенно беспечно. Спешить? Что за мысль! Секрет свободы в том, чтобы жить, как цветок или камень; укрываться от дождя в непогоду, наслаждаться солнцем в ясный день, вдыхать полноту полудня, сладость вечера, таинственность ночи с одинаковой радостью и мудростью. Может быть, поэтому везде слышалось пение, чудесная музыка, которая растворялась в пространстве, как будто рождалась произвольно; дрожащая вариация полутонов, оканчивающаяся протяжными нотами, выкрикнутыми на ветер, врученными ветру, растворенными в ветре.
Все знали амчи; его приветствовали, приветствовали нас обоих. Мы ненадолго задержались у палатки, где остановились его родственники. Они предложили нам чанг и приглашали нас остаться с ними до конца дня. Было бы здорово согласиться; нет ничего прекраснее, чем греться на солнце на природе, глядя, как приход вечера отражается в медленной перемене света, вдыхать запах земли и травы, слушать, как поет ветер в ветвях. Но нам нужно было возвращаться в Гьянце. Дзонгпон ждал меня, и я не мог обмануть его ожидания. До свидания! До свидания!
Дом дзонгпона стоял чуть в стороне от Гьянце, у подножия скалы, на которой стоит крепость. Это прочная постройка из серого камня, с фасада украшенная множеством штор веселой расцветки и навесов из яркой ткани, которые защищали двери и окна от чрезмерного света на высоте 3600 метров. За дверью я увидел классическую настенную роспись на удачу «Монгол с тигром на поводке» и прошел в веселый двор среди цветов в терракотовых вазонах.
Дзонгпону было лет тридцать, его жене двадцать пять-двадцать шесть. Оба были высокие, стройные, молчаливые и улыбчивые. Дзонгпон больше походил на джентльмена из дворца, чем на капитана крепости. Такими изящными были его манеры и такой элегантной внешность в длинной светло-голубой чубе, с его заплетенными иссиня-черными волосами, собранными на макушке в блестящий сложный узел, и серьгой из золота и бирюзы в левом ухе. Его жена как будто сошла со страницы одного из старинных дневников, которые вели дамы при японском дворе.
«Дама Косёсё благородна и очаровательна. Она будто плакучая ива во время расцвета. Ее стиль очень элегантен, и мы все завидуем ее манерам. Она так робка и скрытна, что, кажется, прячет свое сердце даже от самой себя. Она чиста по-детски до невозможности – если найдется низкий человек, который поступит с нею дурно или оклевещет ее, ее дух будет подавлен и она умрет. Такая деликатность и беспомощность заставляют нас за нее волноваться»[16].
Эта тибетская чета встретила меня с сердечным и изысканным гостеприимством. Попивая чай, я не мог не оглядываться вокруг. Гостиная-молельня, где мы сидели, содержала самую разнородную коллекцию предметов. Помимо тибетских вещей (чашек, чайников, картин), выбранных с самым развитым вкусом, там было несколько отвратительных европейских или квазиевропейских предметов; среди прочих, например, дешевая ваза с ангелочками и купидонам, часы на мраморной подставке с бронзовым львом и вид Лондона на фарфоре. Непосредственно передо мной тибетскую настенную роспись поразительной красоты закрывали какие-то современные китайские олеографии с рекламой не знаю какой марки сигарет; одна из них изображала улыбающуюся полуголую блондинку, непревзойденно вульгарную. Мебель, если она была не тибетская, тоже резала глаз; например, лакированные камышовые стулья и столик с шелковой серединой, на которой был вышит плывущий корабль нитками преступных цветов.
При этом тибетские вещи показывали единство и утонченность вкуса. Было видно, что каждую выбирали тщательно среди многих других, потому что она самая лучшая, самая красивая, самая элегантная и удовлетворяет требованиям самого развитого и культурного взгляда. Но в вещах европейского происхождения господствовала какая-то полная и неожиданная слепота, своего рода мысленный паралич. Жалко было смотреть, как дзонгпон с женой ценят свои безвкусные безделушки. Они показывали мне каждый предмет, как будто это был трофей или сокровище. Для них эти вещи были экзотическими произведениями пленительного и таинственного Запада, явившимися не из царства жемчуга и слоновой кости, нефрита и пряностей, но из не менее сказочного мира микроскопов, алюминия и самолетов. Я заметил мимолетный взгляд разочарования в глазах дзонгпона, оттого что не так кудахтал над этими вещами, как должен был бы, – видимо, они не сумели дать мне почувствовать себя «как дома». (Надо сказать, и это тоже, но моим главным чувством был стыд, что Европа всегда поворачивается к Азии своим самым банальным и негодным лицом.)
Я замечал тот же феномен в Индии, Японии и Китае, по сути везде. У нас он проявляется по-другому, в нашем отношении к восточным предметам. Он такой постоянный и распространенный, что подводит к более широким выводам о том, что нет такой вещи, как абсолютный стандарт красоты, и что стандарты имеют силу только в той цивилизации, в которой они установились. Поль Валери сказал, что красота – высшая степень внешности. Можно перефразировать его мысль и сказать, что красота – высшая степень того образа, в каком цивилизация проявляет себя, кульминация и плод веков, квинтэссенция, в которой дистиллированы мириады отдельных радостей и горестей, весна, в которой на поверхность выходят соки после тысячелетнего брожения под землей.
Красиво то, что объявляется таковым самыми компетентными судьями каждой эпохи и каждой цивилизации. А кто самые компетентные судьи? Это самые цивилизованные люди, те, кто принимает самое полное участие в невидимой жизни великого духовного организма, который их вскормил. Но и они, если отважатся выйти за пределы собственной цивилизации, сначала будут идти на ощупь в темноте. Требуется время, терпение, смирение и добрая воля, прежде чем человек сможет отличить прекрасное от безобразного в новой обстановке, которая еще не стала знакомой. Только так можно объяснить тот факт, что люди с живым и развитым вкусом в своей цивилизации оказываются варварами в другой.
