Свет из коридора падает в угол, касается ее лица, и я вижу ее подбородок и рот, прядь золотистых волос, бледный палец, на который она накручивает локон. Джинсы и футболка перепачканы, в воздухе пахнет разложением. Я собираюсь что-то сказать ей, но тут она улыбается и облизывает губы, и все еще крутит, крутит, крутит локон волос на пальце.
– Что случилось? – Клара выпрямляется.
– Ничего. Просто…
Улыбка девушки становится слишком широкой, губы неестественно растягиваются, и я вижу ее черные, обломанные зубы. Вонь бьет мне в лицо, и я отшатываюсь, но тело Клары удерживает меня на диване.
– Все в порядке, родной. – Клара часто-часто дышит. – Все уже закончилось. Теперь ничто не причинит тебе вреда. С тобой все будет в порядке.
Девушка крутит, крутит, крутит локон на пальце, пока волосы не отрываются от головы. Она делает шаг вперед, и на ее лицо падает свет. Серая кожа покрыта синяками, один глаз заплыл, второй выбит. Она облизывает потрескавшиеся губы, и ее язык удлиняется, вываливается наружу, на пол капает кровавая слюна, а язык облизывает лицо.
Она вырывает очередной клок волос и бросает его на пол, потом вспарывает кожу на черепе, взрезает кожу на лице, но улыбка… улыбка остается, заискивающая, умоляющая.
– Papa, pourquoi tu ne m’aime pas?[51]
Кожа сползает с ее лица, обнажая черную плоть.
– Papa, pourquoi?
Я пытаюсь закрыть глаза, но она хочет, чтобы я смотрел на нее. Она растекается темной гнилью по полу, а потом эта гниль собирается в чудовище с огромным количеством тонких щетинистых лап и алыми глазами. В этих глазах горит гнев.
– Марк? Марк?!
Клара так близко. Ее теплые, живые руки – на моих щеках, ее горячее дыхание – на моих губах, и я наконец-то ничего не вижу. Она целует меня, снимает губами мои слезы, и я хватаюсь за нее, точно она может сохранить во мне жизнь.
Клара живая. Она закрывает от меня все, чего я не хочу видеть. Она защищает меня от меня самого. Я сдаюсь. Я словно молодею на несколько десятков лет, чувствую себя освобожденным, словно ничего плохого не случилось, словно я опять в колледже, вернулся к той светлой, веселой жизни, словно я опять рядом со своей девушкой, словно радость нашего соития никогда не омрачалась чувством вины или грехом.
Мы проводим ночь в объятиях друг друга, и я прощен, прощен за все. Но когда разгорается рассвет, я ощущаю этот запах, вначале запах – а потом липкую дрянь у себя на коже. Все мои инстинкты кричат, что мне нельзя открывать глаза. Но я их не слушаю.
Глава 24
Стеф
Я сижу в машине, пригнувшись на переднем сиденье, и строю из себя частного детектива. Стаканчик мерзкого кофе из «Макдоналдса» стынет на приборной доске. Отсюда мне хорошо виден дом, но пока что там никто не появился.
Я не была здесь целых два месяца, с той самой ночи, когда мы с Хейден сбежали в Монтегю. Я не отваживалась вернуться сюда, думая, что одного взгляда на место преступления будет достаточно, чтобы высвободить все те разрушительные эмоции, которые пока что мне удавалось сдерживать благодаря таблеткам. Мои родители сумели найти доктора, который постоянно пичкает меня транквилизаторами и никогда не отказывается выписать рецепт. Эти транквилизаторы мне не придется прятать от Марка. Но теперь, когда я смотрю на новую входную дверь – эту нелепую громадину из прочнейшей древесины установил мой отец, когда приехал сюда убирать, – я ничего не чувствую. Ни грусти, ни сожаления, ни жалости, ни моего давнего спутника – гнева.
Не отводя взгляда от двери, я отпиваю кофе, не обращая внимания на дрожь стаканчика в руке: тремор – побочный эффект моих лекарств. Двоюродный брат Карима и его жена прожили здесь уже неделю. Достаточно ли этого? Я мало что о них знаю (и не хочу знать) – они решили переехать в Кейптаун и им нужно было снять жилье, вот и все. Я отправила Кариму ключи по почте и попросила уладить все остальное. Они ведь его семья, в конце концов. Папа предложил забрать отсюда все наши вещи, и я сняла дом с мебелью, чтобы сэкономить на переезде. Впрочем, бóльшая часть мебели в гостиной все равно не подлежала ремонту. Аренда за первый месяц и залог пошли на раздачу долгов, минус процент, который пришлось заплатить агентству недвижимости – они содрали с меня невероятную сумму.
Родственники Карима ухватились за представившуюся им возможность, да и почему нет? Для них это выгодная сделка: аренда этого дома стоит по меньшей мере на две тысячи дешевле, чем любого другого в этом районе. Зайнаб, агент по недвижимости, пришла в ужас, когда я назвала ей сумму, за которую хочу сдавать дом. Я ведь не могла сказать ей, что мне нужны особенные жильцы, и семья Карима как раз мне подходила.
Я смотрю на часы. У меня еще три часа до того, как нужно будет забрать Хейден из садика. На дорогу до Монтегю уйдет два с половиной часа, поэтому мне нужно поторапливаться. Я открываю дверцу, выливаю остывший кофе на мостовую. Дотрагиваюсь кончиками пальцев до ключа в замке зажигания.
Мне не следует здесь находиться.
Я вздрагиваю от неожиданности: в доме открывается дверь, наружу выходит какой-то мужчина. Он невысокий, толстенький, футболка с эмблемой футбольного клуба «Лайонс» не заправлена в шорты – ничуть не похож на Карима. Передернув плечами от холода, он сует в рот сигарету. Курит, глядя прямо перед собой. Он видит меня, но не обращает внимания.
Что Карим рассказал ему о случившемся в этом доме? В конце концов, новость публиковали в центральных газетах и на новостных сайтах, на сайте медиаконцерна IOL.com вышла большая обзорная статья под заголовком «Кейптаунский дом ужасов». Кларе посвятили небольшой некролог в самой респектабельной газете ЮАР, «Мейл энд гардиан». Ей бы это понравилось.
Не знаю, что на меня нашло, но в последний момент я решила отправиться на поминальную службу, которую провели через две недели после убийства Клары в просторной часовне при Кейптаунском епископальном колледже-интернате (брат Клары состоял в попечительском совете), хотя я не раз слышала, как Клара высказывалась против Союза выпускников этой частной школы. Часовня оказалась заполнена только на четверть, и пустые места подчеркивали дурной тон всего этого мероприятия. Один за другим коллеги Клары и представители национальной литературной богемы пытались превзойти друг друга в мастерстве составления надгробных речей. Не слушая этих снобов, я смотрела поверх голов собравшихся, надеясь, что никто меня не узнает, и представляя, что они сказали бы мне, если бы выяснили, кто я такая:
«Не смотри в ту сторону, там его жена. Понимаешь, его жена».
«Как думаешь, она все это время знала, что он псих?»
«Ее не было там, когда он это сделал, так что кто знает?»
«А где он теперь?»
«Ты не слышала? В психбольнице “Валькенберг”, в палате строгого режима. Электрошоком лечат, все такое. Когда его нашли, он двух слов связать не мог».
