Однако даже Даинагон не была со мной искренней и откровенной. Стоило мне ее увидеть, как я почувствовала ее настороженность. Она настраивала свой кото, проверяла каждую струну в соответствии со своим внутренним слухом. Платье цвета неотбеленного льна соответствовало избранному ею приглушенному тону звуков инструмента.
Она услышала шорох моей одежды, подняла глаза и улыбнулась. Но глаза смотрели настороженно, как будто за то время, что я ее не видела, она изменилась.
— Вчера я заходила к вам, — сказала она, — но вы были заняты исполнением обрядов.
Значит, она видела меня среди пачек писем, когда я пыталась извлечь смысл из того упрека, который получила из книги.
— Вы что-то сжигали, — сказала она.
Ее слова заставили меня похолодеть. Неужели во мне так силен дух противоречия, что одно упоминание об огне и, следовательно, о жаре заставляет меня ощутить нечто противоположное?
— Это были всего лишь письма.
— Я слышала, вы очень доверяете этой книге.
От кого она могла узнать от этом? Может быть, Изуми рассказала ей, как я надеялась защитить Канецуке с помощью книги и ее пророчеств?
— Это такая же книга, как любая другая, — ответила я. — Забава, не более того.
— Что заставляет вас думать, что вы имеете право вмешиваться в чужую жизнь? Вам следует ограничить свою страсть к интригам написанием историй.
Я никогда не видела ее такой рассерженной. Она положила инструмент и подошла к двойным дверям, выходившим во внутренний двор. На каменных дорожках были лужи, отражавшие голубое небо во всей его неподвижности.
— Канецуке возвращается, — сказала она. — Думаю, вы уже слышали об этом.
Я не стала отвечать, предоставляя ей возможность по-своему истолковать мое молчание.
— Вы не должны мешать ему или Изуми. У них свои отношения, своя история. Вы не можете взять на себя смелость изменить их.
— Я не собираюсь им мешать.
— Тогда почему две ночи назад вас видели около комнат Изуми?
Значит, я и в самом деле ходила, хотя позднее произошедшее казалось просто сном. Однако я ничего не достигну, если признаюсь в своих прогулках.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду.
— Вас видели. Неважно, кто. И неважно, что вы скажете в свое оправдание. Люди сделают собственные выводы.
Я почувствовала такой приступ дурноты, что едва устояла на ногах. Увидев, как мне стало худо, она изменила манеру разговора.
— Садитесь, — сказала она мягко, предлагая мне подушку. — Я дам вам попить.
Некоторое время мы сидели, глядя на отраженные в голубых лужицах плывущие по небу облака. Откуда-то издалека, из другого квартала, доносились унылые звуки протяжных песнопений. Должно быть, еще кто-то заболел, и священнослужители старались смягчить невидимых духов.
Я подумала о Рейзее, о горе его матери на похоронах.
— Как себя чувствует императрица? — спросила я.
— Она обезумела от горя. Она спит, положив рядом с собой одежду Рейзея.
— А император?
— В уединении.
— А кто наследует трон, если он отречется?
— Еще не решено. Ясно только одно: пока он у власти, его будут обвинять во всех наших несчастьях.
— А Садако? Почему она не приехала в Торибено?
— Потому что император этого не захотел.
— Значит, он не собирается простить ни ее, ни жрицу?
— Похоже, нет. Но его сердце может смягчиться. Иногда такое случается.
Она повернулась ко мне и оглядела изучающе.
— Вы не ездили во дворец Ичийё во время болезни Рейзея?
— Нет. Императрица меня не приглашала.
— Я так не думаю, но есть люди, которые говорят, что вы ездили.
— Чего ради? Почему вы не говорите со мной откровенно?
— Вы не должны придавать значения слухам, которые дойдут до вас, — сказала она.
— Какие слухи? — Мне захотелось заплакать от досады.
На ее лице я увидела не упрек, а страдание.
— Вы не должны оставаться здесь, — сказала она. — Я и раньше вас предупреждала, но теперь основания куда более серьезные.
— Что изменилось? — настаивала я. — Почему вы так твердо уверены, что я должна уехать?
— Я уже говорила вам, что считаю это лучшим решением.
— Но что за срочность?
Она не смотрела на меня. Мы снова молчали и смотрели на отражение облаков в лужах. Когда я встала, она ухватила меня за рукав:
— Еще одно.
— Да?
— Было бы лучше, если бы вас не видели с вашим молодым человеком. Лучше и для вас, и для него. Я не пытаюсь снова просить вас порвать с ним. Но будьте осторожны.
Возвращаясь в Умецубо, я прошла в коридоре мимо троих мужчин. Двое из них были священнослужителями. Великолепие их одеяний служило насмешкой над унылым выражением их лиц. Третий был отшельником с гор. Он был бос, его одежда сшита из шкуры оленя. В правой руке он держал посох с наконечником из рога.
На какое-то мгновение он поймал мой взгляд. Его глаза не осуждали и не одобряли; они просто видели меня насквозь. Я почувствовала чудовищность собственной непоследовательности; каждая моя хитрость, все мое притворство оказались прозрачными, как мои одежды.
Мои сны ложны, мои видения тверды, как лед. Я сражаюсь с ними, как ревнивая жена, которая расцарапывает лицо своего мужа. Они презирают меня неумолимо и безжалостно.
Я думаю о Сиддхартхе, который не побоялся своих видений. Он находил их поучительными. Может быть, его история окажется поучительной для меня.
В ту ночь, когда Сиддхартха был зачат, его мать видела сон, который прорицатели восприняли как знак его необычной, исключительной судьбы. Когда мальчик родился, его отец, желавший изменить судьбу сына, запер его во дворце. В течение двадцати девяти лет он счастливо жил там, не ведая о развращенности времени и человеческой натуры.
Но однажды, когда Сиддхартха ехал в своем экипаже, он увидел человека, который шел, опираясь на палку; его спина была скрючена от трудов и страданий. Мальчик спросил возницу, что случилось с этим человеком, и тот ответил, что тот состарился, как это бывает со всяким. В другой раз мальчик мельком увидел человека, покрытого язвами. И снова ему ответили, что в этом нет ничего необычного. Этот человек каждую ночь приходил к Сиддхартхе во сне.
В третий раз случилось так, что они проезжали мимо траурной процессии. Сиддхартха удивился неподвижности лежавшего на погребальных дрогах человека. Он был так же неподвижен, как лев, вырезанный на фризах из песчаника во дворце; казалось, он даже не дышал. Когда возница объяснил, что таков обычный конец людей, Сиддхартха огорчился.
