Мать бросилась ей на шею и пробормотала:
— Деточка моя, ах, моя деточка. С тех пор как сатана вселился в Лютера, мир снаружи стал совсем злым.
— Не такой уж он и злой, мама, — сказала Фенелла.
— Да что может знать такое невинное существо, как ты? Надо было тебе в конце концов взять в мужья дядиного соседа. Даже если он был стар и у него была чесотка, он дал бы тебе дом.
— Разве у нас нет дома? — удивилась Фенелла. — Разве Саттон-холл — не самый лучший дом, о котором можно только мечтать?
— Он прекрасен, не спорю, — согласилась мать. — Но твой красивый сын рыцаря все же не даст тебе свое имя. Может быть, у тебя всего в достатке, но свое обещание он не сдержит.
— Сильвестр добр ко мне! — возразила Фенелла. — Какое мне дело до росчерка на бумаге, пока мне живется лучше, чем любой другой женщине?
— Ты не служанка, чтобы довольствоваться таким уделом — делить с мужчиной постель и еду, — строго заявила мать. — Ты дочь уважаемого человека, который переворачивается в гробу, поскольку союз его единственного ребенка не благословен. Если ты подаришь сына своему Сильвестру, он родится бастардом и не будет иметь права унаследовать этот дом. А если твоему Сильвестру придет в голову взять себе другую, как он взял еретичку, то ему никто не помешает вышвырнуть тебя на улицу вместе с твоим ублюдком и старой матерью.
«Да нет у меня ублюдка, — с грустью подумала Фенелла. — Мужчина, от которого мне больше всего хочется родить ублюдка, не может мне его сделать». Она посмотрела на свои руки. Кольца с аквамарином, которое подарил ей Энтони, не было: однажды он снял его с ее пальца и бросил в сундук.
— Я не могу быть тебе мужем, Фенхель, — сказал он. — Зачем же ты будешь носить мое кольцо?
— Потому что ты самый большой дурак из всех, что ходят по этой земле! — закричала она на него. — Ты мой муж. Я люблю тебя, и если я не могу носить твое кольцо, то не хочу иметь никакое кольцо в мире.
Он поцеловал ее палец и бьющуюся на запястье жилку.
— Бедная моя Фенхель, — с грустной нежностью, которую она так любила в нем, произнес Энтони. — Если бы я не был уверен, что на небе ничего нет, я возненавидел бы его за то, что оно не может даровать лучшей жизни самому лучшему из всех своих творений.
— Ах, Энтони, как ты можешь такое говорить? Я никогда не смогу злиться на тебя за это.
Он долго смотрел на нее, словно впитывая в себя каждую черточку ее лица, но больше ничего не сказал и снова погрузился в привычное молчание.
— Сейчас, когда разрушаются основы мира, жизнь в семье должна быть упорядоченной, — снова пролепетала ее мать.
Фенелла насторожилась. Именно эти слова постоянно повторял отец Бенедикт. Монах в далекой Германии требовал обновления Церкви, переехавший в Бельгию теолог переводил Библию на английский язык, король в Лондоне противился указаниям Папы, а здесь, в Портсмуте, два старика цеплялись за край стола, опасаясь, что их мир рухнет. Мать подняла вверх указательный палец.
— Если бы ты была хозяйкой под крышей этого дома, ты могла бы запретить принимать еретиков, убийц и дьяволят, которые увлекают тебя и твою родню в пропасть.
«Еретиков, убийц и дьяволят… Все это воплощено в одном-единственном человеке. Мой бедный возлюбленный, на что же еще они считают тебя способным, худого и тихого мужчину, при всякой возможности избегающего людей?» Чаще всего Энтони ночевал на верфи, и Фенелла удивилась, что мать вообще заметила его присутствие. Он поднимался наверх, чтобы поухаживать за отцом Бенедиктом, и оставался на ночь только тогда, когда Фенелла упрашивала его любить ее. С утра до ночи он погружался в работу, строил речные баржи и плоскодонные суда, ремонтировал буксиры и патрульные лодки, латал течи и перетягивал такелаж.
— Я мог бы предоставить верфь ему одному, — говорил Сильвестр. — Я не нужен ему, но я так люблю работать с ним. Стоит мне увидеть эти проворные руки, держащие тесло или тесак, я узнаю в нем прежнего Энтони.
— Счастлив ли он за работой, Силь? Он счастлив хотя бы там, внизу, со своими кораблями?
— Он рад, что может делать то, в чем разбирается, и не жить за наш счет, — ответил Сильвестр. — Ребята в доках относятся к нему уже чуть помягче, и даже самые оголтелые постепенно начинают понимать, что в кораблестроении ему нет равных. Они спокойно дают ему выполнять свою работу, и ему от этого легче. Но счастлив ли он, Фенни? Этого блеска в глазах, мягкой улыбки, радости от собственного мастерства я в нем больше не вижу. Я надеялся, что он оттает в твоих объятиях, но если он не может даже это… — Сильвестр не договорил, оборвав фразу на середине.
— Мне кажется, что он так и не выбрался из темницы, — сказала Фенелла. — Он по-прежнему ее пленник, со свинцовым шаром на ноге.
— Я отдал бы все, чтобы разбить эту проклятую цепь, — выдавил из себя Сильвестр. — А потом мне хотелось бы исцелить рану под ней, как ты поступила с той, что на его теле, — и пусть даже это будет заплесневевший овечий помет. Я готов задействовать все средства, чтобы очистить его сердце от этого гноя.
«Я тоже», — подумала Фенелла, хотя, конечно, догадывалась, что это легче сказать, чем сделать. Матери же она ответила:
— Сэр Джеймс не впускает в дом людей, которые не были бы достойны его доверия, и уж точно никаких дьяволят.
— Ах, сэр Джеймс, — отмахнулась мать. — По характеру он словно святой Франциск, и ему кажется, будто доброта может спасти весь мир. Если ты хочешь понять, как обстоит дело с сатанинским убийцей, тебе лучше спросить об этом у чернобровой Летисии.
— Чернобровая Летисия, как ты ее называешь, на вопросы не отвечает.
— Разве это недостаточно красноречиво? — наставительным тоном поинтересовалась мать. — Если ты носила в себе семя зла и помогла ему появиться на свет, как же ты можешь открывать потом рот? Особенно если сын дьявола убил ее мальчика, милого Ральфа.
— Довольно. — На глазах Фенеллы выступили слезы ярости. —
Вы все мелете, словно мельничные жернова, болтаете всякую чушь! Разве вы не понимаете, что перемалываете в своих жерновах человека?
С этими словами она поднялась, поцеловала мать в лоб, хоть и злилась на нее ужасно. Как бы там ни было, она имела право хотя бы поцеловать мать, в то время как Мария Тюдор, избалованная английская принцесса, возможно, понятия не имела, где находится ее мать.
«В отличие от Марии и Екатерины у нас нет причин жаловаться», — сказала она себе. Более того, у нее есть причины благодарить Небо: в то время как старый кардинал Уолси умер в тюрьме, жалкий и одинокий, ее Энтони был жив и даже поправился. Насколько может поправиться человек, выбравшийся из ада. На спине оставалась паутинка следов от плетей, на бедрах красовались круглые клейма, а шрам на лодыжке был похож на кратер. Он стонал во сне, его тошнило кровью, стоило ему съесть что-то лишнее. Он разговаривал только тогда, когда его заставляли, он замыкался в себе, в нем умерло очарование, с которым его тело любило ее тело. И последнее было хуже всего. Они потеряли свое наполненное небо, свои улыбчивые ночи, свою нежную тайную вершину.
