Министр сохранил невозмутимое спокойствие и повторил свое предложение.
«Я даю вам месяц на размышление, – сказал он. – Я возлагаю на вас и на вашу будущность слишком большие надежды, чтобы дать вам погибнуть в дикой роли демагога. Эта голова может оказать государству лучшие услуги, чем составление в крепости или в ссылке бесплодных заговоров. Вы – не первый, сознающий сделанную ошибку и делающийся потом ревностным поборником тех идей, против которых некогда ратовал, и именно то упорство, с каким вы теперь отталкиваете предлагаемое мною спасение и противитесь обращению, убеждает меня в том, что я могу взять вас на свою ответственность и снова открыть вам доступ к государственной службе, если вы измените свои убеждения. Вас никто еще не обвинил, и от вас одного зависит, чтобы и не было никакого обвинения. Немногие компрометирующие вас доказательства находятся в моих руках и будут немедленно уничтожены, как только вы дадите мне слово. Через месяц я ожидаю от вас ответа. Пока вы свободны, и вам предстоит выбор между почетной – пожалуй, даже блестящей – карьерой или гибелью». С этими словами он отпустил меня.
– И ты сделал выбор? – спросила Габриэль.
– Я – нет! – с горечью возразил Равен. – Для меня вообще не существовало более выбора – об этом уже позаботились. Прежде всего я попытался разузнать, кто из наших погиб и кому удалось спастись. Я разыскал своих друзей и встретил такой прием, какого никак не мог ожидать… «Измена!» – раздавалось со всех сторон, куда бы я ни пошел. Ненависть, негодование, отвращение звучали на все лады вокруг меня. В первую минуту я не мог понять, что это значит, но скоро все выяснилось.
Меня считали изменником, из-за которого организация была раскрыта. Мое официальное положение и видимая благосклонность ко мне начальника уже и ранее возбуждали у многих подозрение, а теперь стало ясно как день, что я был орудием, шпионом министра – выдал и продал ему нашу тайну. Мой арест считали только комедией, заранее условленным фокусом, чтобы отвлечь от меня месть выданных товарищей, а мое теперешнее освобождение доказывало, как дважды два – четыре, что я был в союзе с враждебной партией. Только тогда я понял, что великодушие моего начальника было далеко не таким безусловным, как я думал. Он обеспечил себя, отпуская меня на свободу и делая для меня навсегда невозможным возвращение к роли «демагога».
Сначала я был совершенно ошеломлен ужасным обвинением, потом всеми силами души возмутился против него. Я чистосердечно признался в вине, которую признавал за собой! Я рассказал о своем разговоре с министром – все было напрасно, все сочли это пустыми отговорками. Мне вынесли обвинительный приговор, который уже никогда не был отменен. Единственный человек мог бы, пожалуй, поверить мне – Рудольф Бруннов. Его этот удар поразил сильнее остальных, но если бы я мог встретиться с ним один на один и сказать ему: «Это ложь, Рудольф, я не изменник!» – он протянул бы мне руку и вместе со мной восстал против клеветы. Но он находился в заключении, и я не мог проникнуть к нему.
Я уверял остальных товарищей своим честным словом, но мне отвечали, что у меня нет больше чести, и даже отказывали в удовлетворении за это оскорбление, говоря, что со шпионами не дерутся. Преследуемые, затравленные и до безумия раздраженные люди были не способны на беспристрастное суждение, и я боюсь, что их подозрение было намеренно навлечено на меня. Достоверно убедиться в этом я, конечно, никогда не мог, но мое помилование только подтвердило подозрение.
Через месяц я снова явился к министру. Я сделал все возможное, чтобы очистить себя от оскорбительного подозрения, но безрезультатно. Мои прежние единомышленники оттолкнули меня, избегали, осудили тайным судом, хотя до этого времени на мне не было никакой вины. У меня оставался еще один выход: я мог покинуть свое отечество и начать где-нибудь новую жизнь, чтобы остаться верным своим убеждениям, как сделал Рудольф, когда бежал. В конце концов, по прошествии нескольких лет, это, может быть, и послужило бы мне оправданием, но я никогда не понимал героизма мученичества. С одной стороны, меня ожидало изгнание со всеми его лишениями и горечью, с другой – карьера, обещавшая полнейшее удовлетворение моего честолюбия.
После всех этих событий я уже не мог сомневаться в том, чего от меня потребуют, если я приму предложение своего начальника, но все во мне пылало ненавистью к тем, кто осудил меня, даже не выслушав моих оправданий. Перенесенные оскорбления и несправедливость прежних друзей заставили меня перейти в неприятельский лагерь. Я знал, что заплачу за свою карьеру высокую цену, и, порвав с прошлым, дал требуемое обещание.
Голос барона и его прерывистое дыхание свидетельствовали о том, как волновали его эти воспоминания.
Габриэль слушала с напряженным вниманием, не решаясь прервать Равена ни одним вопросом. Он выпустил ее из своих объятий, и его голос звучал слабо и глухо, когда он продолжил:
– С этого времени моя карьера известна. Я стал секретарем министра, потом его другом и поверенным и, наконец, его зятем. Могущественное влияние устранило все препятствия, стоявшие на пути выскочки мещанского происхождения, а когда путь оказался свободным, мне оставалось только пробиться собственными силами. Само собой разумеется, все мое прошлое было при этом уничтожено; я знал это, да и не в моем характере делать что-нибудь наполовину. Кроме того, я от природы склонен к деспотизму, власть и господство над другими всегда имели для меня какую-то демоническую привлекательность. Теперь я познал их, а необычайно быстрая карьера и блестящие внешние успехи помогли мне скорее, чем я думал, справиться со старыми воспоминаниями. Постоянное влияние моего тестя, которого я искренне уважал, и та среда, в которой я с этого времени вращался, довершили остальное. Я должен был идти вперед, не оглядываясь, и я действительно шел вперед. Правда, мой путь вел по обломкам моих идеалов, но я достиг своей цели… чтобы так кончить!
– Но ведь тебя свергли клеветой и ложью! – воскликнула Габриэль. – Это должно же обнаружиться!
– Как я могу заставить свет питать ко мне доверие, в котором он мне отказывает? Недавно я принужден был выслушать из уст Рудольфа Бруннова, что потерял право на доверие. Он может с ясным челом встретить всякое обвинение, и его оправдания всегда будут выслушаны, так как все его прошлое, вся его жизнь говорят за него, а моя – осуждает меня. Кто изменил своим убеждениям, тот и товарищей мог выдать. Проклятие того ужасного часа, когда я изменил самому себе, падает теперь на меня и лишает возможности опровергнуть взведенную на меня клевету.
– Но кто же свергнул тебя? Те, ради кого ты все это сделал, кому ты все принес в жертву? О, какая неблагодарность!
– Разве я имею право требовать от них благодарности? – с горьким спокойствием спросил Равен. – Между нами никогда не существовало доверия. Они нуждались во мне для исполнения своих планов, мне они были нужны для того, чтобы я мог подниматься все выше и выше. Мы были постоянно на военном положении. Я довольно часто давал им чувствовать власть ненавистного выскочки, а теперь, когда власть перешла в их руки, они свергли меня.
Я не мог и не должен был ожидать ничего иного, но теперь понял, что Рудольф прав: чего-нибудь да стоит верить в себя и свои идеалы. Кто падает из-за своих убеждений, оставаясь им верным, тот может пережить свое падение. Кто положил лучшие силы своей жизни на дело, которое не только чуждо его сердцу, но которое он в глубине души осуждает и презирает, тому не остается ничего, за что бы он мог ухватиться при падении.
