– Разумеется, никогда!
Равен нежно обнял Габриэль и повел к скамье у фонтана. Здесь стояла одна из самых больших лип, еще сохранившая часть своего лиственного убора, и отбрасываемая ею при лунном свете тень мешала видеть выражение лица говорившего. Барон был не в силах выносить внимательный и озабоченный взгляд девушки. Этот взгляд был опасен: обостренный любовью, он мог заметить даже то, что должно было оставаться для нее тайной.
Некоторое время Арно молча сидел рядом со своей любимой. После всех бурь последних дней он наслаждался окружавшим его покоем, и буря улеглась в его душе. Пока ему приходилось сражаться и защищаться, он оставался на поле битвы, внешне совершенно невозмутимый. Но только он один знал, что происходило в его душе в то ужасное время, когда две преобладающие страсти его жизни – гордость и честолюбие – изо дня в день терпели поражения и унижения, пока он не был замучен до смерти. Теперь борьба и мучения кончились, и спокойствие, навеянное последним непоколебимым решением, отнимало у воспоминаний их острую горечь.
– Габриэль, ты даже не спросила меня, что было причиной моего падения, – сказал барон, – а между тем ты знаешь, в чем меня обвиняют. Веришь ты этому?
– Зачем мне спрашивать? Я знаю, что все это – ложь и клевета.
– Значит, хоть ты еще веришь мне! – с облегчением произнес Равен.
– Я ни минуты не сомневалась в тебе. Но почему ты молчал в ответ на то обвинение? Почему не восстал против него?
– Я объявил публично, что это обвинение – ложь, но ты видишь, каким недоверием были встречены мои слова, а доказательств у меня так же мало, как и у моих обвинителей. Был один человек, который мог бы очистить меня от всех подозрений, это – твой дедушка, но он уже давно в могиле.
– Мой дедушка? – с удивлением спросила Габриэль. – Он умер, когда я была еще ребенком, но я слышала от своих родителей, что ты всегда был его любимцем и самым доверенным лицом.
– Это был необыкновенный человек, потому, может быть, мы и понимали всегда друг друга, ведь я и сам никогда не руководствовался прописными правилами. Аристократ до мозга костей, он обладал достаточным чувством справедливости, чтобы ценить способности и характер, даже если встречал их вне своей среды; я испытал это на самом себе. Богатому, гордому графу и всемогущему министру нелегко было отдать руку своей дочери молодому чиновнику мещанского происхождения, которому еще предстояло завоевать свою будущность. Но, конечно, твой дед отлично знал, что я сумею завоевать ее. Ему я всецело обязан тем, чем стал; до самой своей смерти он был мне другом и отцом, и все-таки я хотел бы, чтобы он никогда не вмешивался в мою жизнь и не направлял меня насильно на другой путь. Этот путь возвел меня на ту высоту, о которой я мечтал, но цена, которую я за это заплатил, была слишком велика.
Барон замолчал и снова стал смотреть в туманную даль. Габриэль умоляюще положила руку на его плечо:
– Арно, я уже давно знаю, что в твоей жизни таится что-то темное и тяжелое, знаю также, что это какое-то несчастье, а не проступок. Скажи мне, в чем дело. Теперь ведь я имею право все знать.
– Да, ты права, – серьезно проговорил Равен, – ты должна все знать! – Он обнял ее и крепче прижал к себе. – Ты знаешь, что я самого простого, мещанского происхождения. Прежде-временная смерть родителей рано научила меня стоять за себя. Я поступил на государственную службу и должен был начинать карьеру с самых низших должностей. В то время, когда вся страна была охвачена бурей революции и столица подняла мятеж против правительства, я жил в глухом провинциальном городишке, и только это обстоятельство спасло меня от участия в движении, которому я вполне сочувствовал.
Благодаря случайности я уже на следующий год был переведен в столицу. Здесь я сблизился со своим начальником, только что назначенным на пост министра и положившим начало реакционному периоду. Он, должно быть, сразу заметил, что меня следует мерить другой меркой, чем остальных его подчиненных, стал отличать меня, и я почувствовал, что он особенно внимательно следил за мной и моей работой. Однако мне не представлялось случая выдвинуться. Тут я встретился с Рудольфом Брунновым, своим университетским товарищем. Всюду еще продолжалось брожение, и хотя с открытыми проявлениями его справились, но все подавленные силой элементы, не смея действовать открыто, продолжали тайно собираться.
Бруннов вовлек меня в кружок, к которому уже давно принадлежал по своим убеждениям. Сам он стоял во главе одного тайного союза, членом которого стал и я. Мы верили в идеалы, несбыточные в действительной жизни, и скорее согласились бы умереть, чем изменить им. А потом случилась катастрофа! Нас заподозрили и стали наблюдать за нами, о чем мы и не подозревали, пока не вмешался сам министр. Он, видимо, догадался, что я как-то причастен к этому делу, потому что однажды стал расспрашивать меня, но не как преступника, у которого хотят что-нибудь выведать, а добрым, отеческим тоном, и это обезоружило меня. Я тогда еще слишком мало знал его, чтобы понять, каким непримиримым врагом революции он был, и его осторожность и умеренные требования обманули меня, как и многих других. Я увлекся, открыто признался в своих политических убеждениях и стал защищать их, защищать перед ним!
Это было с моей стороны преступной неосторожностью, и мне пришлось в ней жестоко раскаяться. Правда, я ни слова не сказал о той тайне, которую должен был хранить, да министр и не делал попыток выведать ее у меня. Он был убежден, что ни обещания, ни угрозы не заставят меня выдать товарищей, но моя страстная вспышка, мое неосторожное выступление в защиту тех идей указали опытному государственному человеку, где найти настоящий след.
Он милостиво отпустил меня, но едва я успел вернуться домой, как меня арестовали, мои бумаги были опечатаны, и я был лишен всякой возможности дать друзьям весточку о случившемся. Следующей жертвой стал Рудольф, которого знали как моего друга и поверенного. У него нашли всю корреспонденцию нашего союза, а с ней и ключ ко всему остальному. Еще четверо наших товарищей разделили мою участь. Удар разразился так неожиданно, что никому не удалось спастись.
Нас обвинили в государственной измене, и потому мы должны были готовиться ко всему. Скоро меня опять позвали к министру, который объявил, что меня освобождают из заключения; он якобы убедился, что меня ввели в заблуждение и что я лишь поддался влиянию Бруннова и его единомышленников. Поэтому он был готов забыть все случившееся, если я дам ему честное слово навсегда покончить со всеми революционными стремлениями. Действительно ли он не знал о моем отношении к делу или не хотел ничего знать? Во всяком случае, мое имя нигде не было названо. Главой нашего союза считался Рудольф, но такой проницательный человек, как министр, должен был понимать, что пассивная, несамостоятельная роль введенного в заблуждение человека совершенно противоречила всему складу моего характера. Тогда еще я не подозревал, что он хотел быть слепым, чтобы иметь право простить. Я решительно отказался дать требуемое обещание, потому что это значило изменить своим убеждениям, и выразил желание разделить участь товарищей.
