Они прошли через гостиную, мимо камина, в кухню. Молчали бережно. Маниаки выложил письмо на стол. Я раскрыла конверт. Почерк довольно неровный. Какие тайны теряем мы, находя разгадку, – но, быть может, тайна кроется и в очевидном. Ничего особенного, обычная записка. Я снова ее сложила, поблагодарила его. Теперь письмо только мое: никаких университетов, никаких филателистов, нет нужды обращаться в архивы.
Мы сидели на террасе, наблюдали, как мальчики носятся по саду. Я сготовила обед – томатный суп из банки и содовый хлеб.
По воде, жужжа, бешено выписали свои насекомые траектории два водных лыжника. Маниаки разбередил мое усталое сердце: вежливо поднялся, сошел к воде, вместе с мальчиками прошагал по отмели и лыжников прогнал – закричал, замахал руками. Короткие дреды заплясали у подбородка. Вместе с сыновьями пошел вдоль волнореза; скрылись из виду, затем вернулись по саду с тремя устрицами. Он вскрыл их отверткой, положил в холодильник, в миску морской воды. Спустя час – сказал, что ему надо в деревню за молоком для мальчиков, – приготовил устриц в кастрюле. С резаным чесноком и розмарином, под белое вино.
Я пригласила их остаться на ночь. Маниаки с сыновьями приволокли из сарая старые матрасы. Падая на пол, те выдыхали облачка пыли. Мы взбили подушки, постелили чистые простыни. Я, естественно, прослезилась. Эйвин подлила мне в бокал лужицу бренди, не дала рухнуть с обрыва.
Сразу после ужина старший сын Маниаки, Ошин, затопал ножонками и заявил, что желает покормить чаек. Осталось полбуханки хлеба. Ошин взял меня за руку, и вместе с его младшим братом Конором мы разбросали крошки по лужайке. Вскоре после заката из окна увидели, как по гравию, высоко задирая ноги, вышагивает стадо благородных оленей. Ошин и Конор смотрели, прижав ладошки к холодному стеклу. Мне духу не хватило высказаться насчет того, что олени потопчут остатки моего сада, и я обнимала Конора, пока он не уснул, все его пять лет лежали у меня на руках, а потом я вышла и шуганула оленей.
Почти стемнело; я стояла во дворе, слушала. Небо – долгая мизансцена, одни силуэты. Те деревья, что поближе, как будто посинели. Над озером вышла луна, плоская и хрупкая. Вода вылизывала берег. Спустилась кромешная тьма.
Когда я вернулась в дом, Эйвин переодевала сыновей в пижамы. Мальчики поныли, потом утихомирились. Эйвин села в ногах кровати-самоделки и с мобильного телефона стала читать им сказку.
Когда-то давным-давно, начала она. Я слушала с порога. Нет на свете истории, что хоть отчасти не обращалась бы к прошлому.
Я зажгла масляные лампы, оставила гостей и с Джорджи сошла к озеру. Поплыла. Вода была свирепа и холодна. Пробирала до костей. Я взглянула на дом. Взошел Томас, долговязая фигура пересекла лужайку.
Вернувшись, я у двери обтерла Джорджи полотенцем. Маниаки с женой сидели на террасе – черные силуэты против света. Искра на стальной оправе его очков. Я уловила обрывок разговора: конференция, мальчики, предстоящий аукцион. Они склонились друг к другу через стол, между ними лежал лист бумаги, какие-то цифры. Оба отражались в стекле. Дальше тянулась далекая и черная вода. Я стояла в дверях долго-долго, не зная, что сделать, что сказать. Мне не нужна их жалость. И я не останусь, если останутся они.
Когда я подсела за стол, молчание их было подернуто нежностью. Мир берет и не кончается; невозможно им не восхищаться.
