– Ну и сколько раз ты, сучий потрох, нахоженной дорожкой хаживал? – спросил с угрозой.
Ради Терезии смирил гнев Мазепа, не ответил на оскорбление и буркнул только, что едет в первый раз.
– Много ли раз, – спросил Фальбовский у слуги, – был этот пан без меня?
– Сколько у меня волос на голове, – ответил наглый холоп, обладавший пышной чуприною.
Тогда Фальбовский приказал раздеть Мазепу донага, посадить верхом на его же лошадь лицом к хвосту и привязать. Потом лошади дали несколько ударов кнутом и выстрелили у нее над ухом. Лошадь понеслась во всю прыть домой через кустарники, и ветви сильно хлестали Мазепу по обнаженной спине… Но обратимся вновь к Байрону:
Коня сюда! – Ведут коня.
Нет благородней скакуна!
Татарин истый! Лишь два дня,
Как был он взят из табуна.
Он с мыслью спорил быстротой,
Но дик был, точно зверь лесной,
Неукротим: он до тех пор
Не ведал ни узды, ни шпор.
Взъероша гриву, опенен,
Храпел и тщетно рвался он,
Когда его, дитя земли,
Ко мне вплотную подвели.
Ремнем я был к его спине
Прикручен, сложенным вдвойне;
Скакун отпущен вдруг, – и вот,
Неудержимей бурных вод,
Рванулись мы – вперед, вперед!
Вперед! – Мне захватило грудь.
Не понял я – куда наш путь.
Бледнеть чуть начал небосвод;
Конь, в пене, мчал – вперед, вперед!
Последний человечий звук,
Что до меня донесся вдруг,
Был злобный свист и хохот слуг;
Толпы свирепой гоготня
Домчалась с ветром до меня.
Я взвился в ярости, порвал
Ремень, что шею мне сжимал,
Связуя с гривою коня,
И на локтях кой-как привстал,
И кинул им проклятье. Но
Сквозь гром копыт, заглушено,
К ним, верно, не дошло оно.
Досадно!.. Было б сладко мне
Обиду им вернуть вдвойне!..
Вперед, вперед – мой конь и я –
На крыльях ветра! След жилья
Исчез. А конь все мчался мой,
Как в небе сполох огневой,
Когда мороз, и ночь ясна,
Сияньем северным полна.
Ни городов, ни сел, – простор
Равнины дикой, темный лес
Каймой, да на краю небес
Порой, на смутном гребне гор,
Стан башни: от татар они
Хранили степь в былые дни…
Был сер и дымен небосвод;
Унылый ветр стонал порой,
И с ним бы стон сливался мой,
Но мчались мы – вперед, вперед –
И глох мой вздох с моей мольбой.
Лил ливнем хладный пот с меня
На гриву буйную коня,
И, в ярости и страхе, тот,
Храпя, все длил безумный лет.
Порой казалось мне, что он
Скок замедляет, изнурен;
Но нет, – нетрудной ношей был
Мой легкий стан для ярых сил;
Я шпорою скорей служил:
Лишь дернусь, боли не стерпев
В руках затекших, – страх и гнев
Коню удваивают пыл;
Я слабо крикнул, – сгоряча
Рванулся он, как от бича:
Дрожа при каждом звуке, он
За трубный рев мой принял стон.
Ремень мне кожу перетер
Меж тем, и кровь текла по нем,
И в горле сдавленном моем
Пылала жажда, как костер.
Байрон устрашающе-пространно живописал многодневные страдания Мазепы, которого уже почти при смерти подобрали казаки. На самом же деле он отделался менее страшно – конь ринулся в свою конюшню. Само собой, он не выбирал дороги, и собственная прислуга насилу признала своего исцарапанного и окровавленного господина, когда лошадь примчалась во двор его матери.
Говорят также, будто обманутый муж раздел Мазепу донага, обмазал дегтем, обвалял в пуху и только потом привязал к седлу лошади задом наперед.
Так было или иначе, понятно одно: после подобного бесчестья Мазепа был вынужден уехать из Польши на Украину, лелея самые неистовые замыслы мести и Польше вообще, и Фальбовскому в частности. Ну, что, как всякий малоросс, тем паче – казак, беспрестанно схватывался он с первым попавшимся шляхтичем, это само собой разумеется, насчет же личной мести история умалчивает, хотя Байрон живописал сожженное поместье Фальбовского.
Но простимся с Байроном…
Итак, Мазепа отправился врачевать поруганное самолюбие на Украину.
В ту пору гетманом, то есть фактическим правителем, Правобережной Украины был Павло Тетеря. Мазепа поступил к нему на службу.
Гетманы сменялись часто, и скоро вместо Тетери избрали Петра Дорошенко. Тот сразу оценил знания, способности и приятное обхождение молодого шляхтича и назначил его сначала ротмистром надворной службы, а затем генеральным писарем, то есть личным секретарем и главой своей канцелярии. Ведь Мазепа, кроме польского и русского языков, знал по-немецки и по-латыни, да и вообще был по своему времени достаточно образован.
«Чародiйство» его равным образом подчиняло себе и мужчин, и женщин. Первые содействовали его карьере, вторые ни в коей мере не отказывали ему в своих милостях.
Во время службы у Дорошенко Мазепа женился на богатой вдове пани Фридкевич. От первого брака у нее был сын, а своих детей Мазепа с нею не нажил. А впрочем, к чему ему были дети? Лишняя докука.
Да и жена ему вскорости изрядно наскучила, и начал он поглядывать по сторонам.
Как-то его пригласили в крестные отцы к дочери молодого князя Вишневецкого. Соседкой Ивана Степановича оказалась кума, бабушка крестницы, княгиня Вишневецкая-Дольская. Бабушка она была весьма условная, красавица редкостная в самой сладкой поре, а уж распущенностью славилась такой, что ни одна приличная женщина не рискнула бы оказаться рядом с нею за столом, боясь заразиться развратностью. Мазепа же не был женщиной, тем паче приличной. Он воспользовался соседством с Дольской, отчего между ними произошли «дневные и ночные конференции», как описывал он впоследствии в одном из частных писем.
Мимолетная связь оставила по себе глубокую память: любовники хоть и разъехались, но продолжали переписываться.
Тем временем настал 1674 год. Мазепа был отправлен на казацкую Раду в Переяславль, где пред гетманом всей левой стороны Украины Самойловичем предлагал от имени Дорошенко мировую и заявлял о его желании находиться в подданстве у московского государя. Между тем гетман Дорошенко вел сложную игру и почитал самым правильным служить сразу нескольким господам. Формально оставаясь подданным польского короля, он уверял московского царя в желании служить ему, но вскоре после Рады отправил Мазепу к турецкому султану – просить помощи у извечного врага православных. А в подарок султану Дорошенко отправил с Мазепой «ясык» – пятнадцать рабов из казаков, захваченных на левой стороне Днепра.
