Я сдаюсь. К тому же мне хочется быть поближе к Ане, помочь ей исполнить этот сложный концерт, в котором столько ловушек. Мне хочется смотреть ей в глаза, поделиться с нею силой, напомнить, что она обещала вторую часть играть только для меня. Как будто в зале не будет никого постороннего. Только я, который так любит ее.
Ребекка стоит у колонны, похоже, что ее тоже подташнивает.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Она машет, ей сейчас не до меня.
— Вспомнила старое. Как это было страшно.
— Но то уже в прошлом. Ты сделала свой выбор.
— А забыть не могу. И никогда не забуду тот ужасный вечер. Я молю Бога, чтобы Аня прошла через это без ущерба для себя.
Я слушаю, что говорит Ребекка, но смотрю на Сельму Люнге. Она стоит у колонны напротив, белая как мел и одна. Почему она одна? — думаю я. Люди всегда ищут ее общества. Я высматриваю Турфинна. Он опять болтает с кем-то из университета. То, что сейчас должно произойти, его не волнует.
Я подхожу к Сельме Люнге, хотя Маргрете Ирене пытается удержать меня за рукав.
— Кажется, ты нервничаешь? — спрашиваю я у нее.
Сельма отрицательно качает головой.
— Ты ошибаешься. Ане не нужны друзья, которые нервничают. Все будет замечательно. Мы все должны ей помочь.
Равель в январе
Мне не по себе, когда я возвращаюсь в зал и вижу, как Маргрете Ирене пробирается на свое место в задних рядах. Как бы там ни было, а сейчас меняться уже поздно, думаю я, направляясь к третьему ряду. Марианне уже сидит на месте. Мне надо пройти мимо нее, но она не встает. Я не могу истолковать ее взгляд.
— Желаю удачи! — шепчу я, когда наши колени касаются друг друга. Она как будто не понимает, что я говорю.
Словно закаменела, нервничая больше нас всех.
Я сажусь. Оркестранты занимают свои места. Концертмейстер Бьярне Ларсен дает настройку оркестру. Теперь уже все начинается всерьез. Дверь слева открывается, но это не Аня Скууг и Мильтиадес Каридис. Это Брур Скууг выходит так, как имеет обыкновение выходить В. Гуде, только гораздо позже. Он — последний, кто говорил с приговоренной к смерти, почему-то думаю я, не понимая, откуда у меня взялась эта мысль. Что он ей сказал? О чем они говорили? И почему там не было Сельмы Люнге? Не хотела так поздно проходить через сцену? Боялась оказаться слишком привязанной к своей ученице?
Независимо ни от чего в зале воцаряется мертвая тишина. Человеку с карманным фонариком всегда сопутствует дуновение холода. Он проходит слева к среднему проходу и садится в третьем ряду рядом со своей женой. Он знает, что я сижу через несколько кресел от него. Наши взгляды на мгновение встречаются, ему неприятно это напоминание о моем присутствии. Второй акт начинается. Аня Скууг одна должна преодолеть три части фортепианного концерта соль мажор Равеля. Очень сложного и каверзного. Это делает ее несколько особенной. Кое-кто уже слышал ее игру. Другие слышали только разговоры об Ане. Зал замер в напряжении, как перед великим событием. Сегодня вечером может родиться новая звезда. Я сижу между незнакомыми мне людьми. О чем они думают? Чего ждут? Снобистского вида дама слева и дурно пахнущий господин справа. Может, они родственники певца-баритона? Приехали сюда из самого Гаутефалла, чтобы послушать концерт, съесть бифштекс с картофелем фри, запивая его красным вином, и переночевать в отеле? Мне бы больше хотелось, чтобы на их месте сидели Катрине, Ребекка или Маргрете Ирене. Лучше всего — Ребекка, думаю я.
Наконец выходит Аня. По залу прокатывается «Ах!», потому что даже черное, до пола, платье с длинными рукавами не скрадывает ее худобу. Хотя оно и скрывает острые ключицы, торчащие кости таза и руки как у скелета. Но все равно она невероятно красива. И это уже не земная, не чувственная красота, невозможно даже подумать о том, чтобы к ней прикоснуться. Только клавиши из слоновой кости ощутят ее кожу. Я вижу, что Анин отец поднимает руки для восторженных аплодисментов, он не владеет собой. Сам я не отрываю глаз от ее лица, пытаясь понять, о чем она думает. Но ее понять трудно. Она скользит глазами по зрительному залу, спокойно, словно в ней нет и тени волнения. Неожиданно она замечает меня. Никто в зале этого не видит. У нее в глазах недоумение. Иначе это истолковать невозможно. Я сижу не на месте. Маргрете Ирене обманула меня. Аня не хотела, чтобы я сидел так близко. Я закрываю глаза. Смотрю в пол, словно прошу ее не обращать на меня внимания. Но знаю, что уже поздно. В ее сосредоточенности появилась брешь.
Однако она этого не показывает. Она вежливо здоровается с концертмейстером и садится на бетховенский стул. После Хеллевика он для нее слишком низок. Ей приходится подкрутить его. Плохое начало. Ее мышцы сейчас должны быть расслаблены. Ей не следовало самой подкручивать болты. Она пробует сесть. Теперь все в порядке. Она сидит, и мы, все в зале, привыкаем к этому зрелищу. Аня больше не пугает никого своей худобой. Ее облик свидетельствует о властности и уверенности в себе. Каридис ласково смотрит на нее и поднимает дирижерскую палочку. Они должны начать одновременно. В соль мажоре. Я никогда не любил эту вроде бы открытую тональность. В ней словно что-то режет слух, нечто, чего не принимает этот темперированный строй, некое дисгармоничное напряжение между интервалами. Вторая часть не могла быть написана в соль мажоре, думаю я.
В воздухе происходит какое-то движение. Оркестр и солист подчиняются. Фанфароподобное, ликующее начало Равеля. Аня справляется с этим с первого такта, в ней нет и тени сомнения. Я с облегчением вздыхаю. Она играет.
Первая часть пролетает, как порыв ветра. Темп Каридиса давит на нее. Несколько раз она чуть не отстает. Но на ритме это не сказывается. Напряжение только усиливается, особенно в тех характерных местах, которые непостижимым образом напоминают би-боп, джаз прошлого в темных подвалах, что-то безответственное и грешное.
Но все ведет ко второй части. К той, которую музыковеды называют светлой, лирической и гармоничной, хотя нам с Аней слышится в ней что-то мрачное и роковое. Она не должна играть слишком быстро, думаю я, как будто чувствуя за спиной глаза Сельмы Люнге. Между прочим, а где она сидит? Я нигде ее не вижу. Но это неважно, потому что Аня начинает вторую часть. Куда мне смотреть? Куда угодно, только не на нее, из-за этого она и не хотела, чтобы я сидел так близко. Хотя и сказала, что эту часть будет играть для меня. Я смотрю на «Солнце», Мунка, которого она не любит, на его «Историю» и «Альма Матер», которые кажутся мне чужими, потому что Аня, худая и серьезная, сидит на сцене в черном платье и играет красивейшую тему в мире только для меня в этот, может быть, самый важный день в своей жизни. Такова любовь, думаю я. Так она безнадежна, немыслима, столько в ней окольных путей. Ведь я ничего не знаю о подводных течениях, вынесших Аню на сцену именно сегодня. Я совсем не знаю ее, хотя мы и были близки. Доверие между нами призрачно. Я ничего не знаю о том, что на самом деле происходит между Аней и ее отцом. И слишком мало знаю ее, чтобы понять, чего она хочет добиться в музыке и в жизни. Середина концерта. Оркестр как бы порхает вокруг звучания рояля. Наверное, она забыла про меня, думаю я. Значит, я могу пожирать ее глазами, потому что в этом положении она выглядит почти обычной, она напоминает Мадонну художника, которого не любит. Да, я смотрю на нее. Именно этого и хотела Маргрете Ирене, поддерживающая связь со звездами. Если она верит во влияние дальних планет, она должна верить и в силу взгляда сидящего близко человека. Мое единственное желание молиться за Аню, помочь ей справиться с хрупким настроением, возникающим во второй части, и опаснейшими пассажами в третьей.
