Харченко совсем разъярился. Еле сдерживаясь, процедил:
— Немедленно прекратить этот дурман! Ты слышишь, комбат, я приказываю.
Твердохлебов тяжело встал, стал медленно пробираться между сидящими солдатами к отцу Михаилу, который продолжал гудеть своим баритоном, почти не глядя в раскрытое Евангелие, потому что текст знал наизусть:
— …Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своем. Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввергнуто в геенну…
Твердохлебов подошел к отцу Михаилу и что-то пошептал ему на ухо. Тот умолк на полуслове, вытаращил на комбата большие глаза, прогудел:
— А законом не запрещено.
Твердохлебов опять что-то пошептал священнику, и тот с громким вздохом захлопнул Евангелие, крикнул:
— Все, граждане солдаты, религиозная лекция закончена!
Солдаты зашевелились, зароптали сдержанно.
Харченко быстро пошел прочь с поляны, особисты поспешили за ним.
— А вот если я гляжу на бабу и нравится она мне, то что, уже согрешил, да? — весело спросил Леха Стира.
— Сразу глаз себе вырви, — посоветовал кто-то.
— Ты лучше картишек своих опасайся, Леха.
— А про картишки там ничего не сказано! — обрадованно ответил Стира, и все засмеялись.
— Хватит болтать! Лопаты разобрали и за работу, подельнички! — скомандовал Глымов, подходя к солдатам. — Артиллеристам надо бруствер накопать.
Солдаты нехотя поднимались…
Будто и нет войны — такая тишина стояла вокруг. Отблески восхода выплеснулись на восточную часть небосвода, и показался край горячего новорожденного солнца. Крупные частые капли росы выступили на стволах орудий, автоматов и противотанковых ружей. Штрафной батальон спал сладким сном, только дозорные подремывали в своих неглубоких окопчиках, вырытых перед позициями метрах в пятидесяти.
Глымову снилось давнее… как прятался он в магазинной кладовке, прижав к себе молоденькую продавщицу и приставив к ее горлу нож, другой рукой зажимая рот. Они стояли за пирамидой мешков с картошкой, вжавшись в угол. Огромные от ужаса глаза продавщицы светились в полумраке. Сквозь приоткрытую дверь падала полоса света, слышались голоса:
— Ну все обшарили — пусто!
— А продавщица-то где? Она-то куда делась?
— Поди знай! Может, он ее с собой уволок…
— Ну, падла, попадись он мне…
— Ладно, Иван, поехали. Гаврилина для охраны оставим до утра, а утром пусть следователь разбирается.
— А здесь чего? — Дверь в кладовку распахнулась, и на пороге возник милиционер, оглядел кладовку, прошел несколько шагов внутрь.
Продавщица дернулась, напряглась, и тотчас острие ножа слегка вонзилось ей в шею, и широкая ладонь Глымова еще крепче зажала рот девушке.
— А все цело, — сказал милиционер и вышел из кладовки. — Видно, не успел.
— Тогда поехали. Гаврилин, смотри в оба. И не спать! Вдруг он вернется. До утра недолго — часа два.
Хлопнула дверь. Милиционеры вышли. Один остался.
— Засохни. Пикнешь — зарежу, — шепнул Глымов девушке. Отпустил ее, пошел бесшумно к дверям кладовки, приоткрыл дверь.
Милиционер сидел у кассы боком к Глымову, курил и пускал к потолку аккуратные колечки дыма.
Неслышно, как кошка, Глымов подошел к нему и, когда милиционер почувствовал что-то и повернул голову, Глымов полоснул его ножом по горлу. Глухо ударилось об пол упавшее тело, быстро пополз ручей темной крови…
А потом он приехал к другу. Было утро. Глымов спрыгнул с трамвая, прошел к трехэтажному длинному строению барачного типа. Вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. Посмотрел на табличку: «Петуховым звонить один раз, Цветковым — два раза, Глухаревым — три раза, Полторацким — четыре раза, Кауфманам — пять раз, Зубковым — шесть раз». Глымов нажал кнопку звонка четыре раза. Подождал. Наконец дверь открыли. На пороге стоял парень лет двадцати пяти, в майке и сатиновых шароварах.
Глымов сгреб его за майку, рывком вытащил на лестничную площадку и захлопнул дверь. Прижал парня к стенке, спросил глухо:
— Ты мусорам заложил?
— Ты че, Антип, сдурел? — В глазах парня заметался безумный страх.
— Откуда они про магазин прочухали? Только ты знал, сука…
Глымов ударил. Снизу вверх, под сердце. Парень охнул и осел на пол. Глымов вытер о край его майки лезвие ножа, спрятал в карман бобрикового пальто и пошел к лестнице…
А отцу Михаилу снилось венчание. Перед ним, облаченным в парчовую ризу, стояли молодой парень и девушка в белом платье. И церковь была полна празднично одетых людей с просветленными лицами. И лики святых смотрели на отца Михаила…
Он спал в блиндаже комбата и оглушительно храпел. Он лежал на спине, выставив кверху лопату бороды, и выдавал такие рулады, что Глымов проснулся, подошел к нему, потряс за плечо.
— Слышь, отец, ты своим храпом всех святых на небесах перебудил.
— А? Что? — Священник почмокал губами, глядя на Глымова, прохрипел: — Изыди! Не то прокляну! — И глаза его закрылись, и мощный храп возобновился.
— Петрович, ты ему кляп в пасть воткни, — сонным голосом посоветовал ротный Балясин.
Но поспать все равно не удалось. В блиндаж ввалился рослый офицер в капитанских погонах. Это был Вячеслав Бредунов.
— Где комбат?! — зычно спросил он.
— Здесь я. — Твердохлебов сбросил шинель, поднялся. — Не дали поспать, черти…
— Разрешите доложить, товарищ комбат. Командир артдивизиона капитан Бредунов. Буду с вами отражать атаки немецких танков!
— Отражать… Ишь ты, какой бравый. — Твердохлебов недовольно посмотрел в нахальные глаза Бредунова.
— Мне нужно двадцать человек к батареям.
— Зачем?
— Снаряды подносить, артиллеристам помогать. Своих людей у меня не хватает. Комплект неполный, — объяснил Бредунов.
— Для этого ты спозаранку приперся? — удивился Твердохлебов.
— А если бой сейчас начнется?
— Не начнется. Немец не такой дурак, как мы, он поспать любит, — вздохнул Твердохлебов, зачерпнул кружкой из кадки воды, выпил. — Ладно, будут тебе люди.
— И надо бы обсудить совместные действия, — сказал Бредунов.
— Давай обсудим. — Твердохлебов оглядел спящих в блиндаже солдат, рявкнул: — А ну, все посторонние из блиндажа на свежий воздух — быстро!
Солдаты медленно просыпались, подбирали шинели и бушлаты, оружие, плелись к выходу, еще сонные, равнодушные ко всему происходящему. Последним вышел отец Михаил, зевая и пятерней расчесывая густую бороду.
