42
— А вообще, зря Вы так, Маргарит-Сергеевна, — рассуждала Ириша, перепрыгивая через лужи.
Снова с неба на нас летела какая-то гадость — то дождь, то снег, то и то и другое вместе, смешанное с брызгами грязи и уличной городской гарью. Настроение у меня было мерзостное: день явно не задался. Во-первых, с утра сломался телевизор. Во-вторых, кончились мои любимые духи Кензо. Ни то ни другое — не трагедия, тем более, что телевизор я смотрела редко, а духами пользовалась только тогда, когда вспоминала, что женщине зачем-то непременно надо благоухать цветами. Но когда все вместе… Невольно задумаешься — а дальше-то что будет?
— Вот у меня приятель есть, художник… — продолжала Ириша.
— Что за приятель? — насупил брови Володя, который периодически изображал сурового отца.
— …так он говорил мне, — продолжала Ириша, не обращая внимания на его реплику, — что у каждой вещи, которая хенд-мэйд, есть душа. Вот если на заводе сделано, то вещь остается без души. А когда вручную, то по вещи видно отношение человека, его настроение, все, что у него внутри. И тот, кто эту вещь берет в руки, это чувствует это. Вот это и есть душа вещи.
Такие рассуждения совершенно не подходили Иришке, упакованной в модные веши неестественных ультрасинтетических цветов. Или я чего-то не понимаю, или современные девушки делают все, чтобы их не смогли заподозрить в женственности. Особенно меня ужасали Иришины ботинки, в которых ее девичьи ножки казались огромными. Впрочем, кто бы говорил. На мои осенне-зимние ботинки вообще лучше не смотреть… Моя покойная мама всегда ужасалась тому, как долго я могу носить вещи уже после того, как они становятся по ее словам «непрезетнабельными и годными только в помойку».
Со стороны, наверное, мы все выглядели более чем нелепо: шустрая Иришка, рядом с ней нетипично мрачный Володька, который — о ужас! — почти всю дорогу молчал. Ну и я рядом с ним в своем вечном драповом пальто и с горящими от любопытства глазами. Трое бравых шкафообразных ребят из ЧОПа, которых из соображений безопасности прихватил с собой Володя, вышагивали сзади, и заставляли меня чувствовать себя ужасно неловко. Я почему-то думала о том, что ни за что бы не смогла бы стать женой президента или какого-нибудь другого важного лица: при одной мысли, что за мной всегда везде будут следовать телохранители, мне становилось физически дурно. Правда, когда Володя объяснял Иришке, что мальчики-шкафчики будут изображать приятелей его дочери (мол, пришли ирландские песенки попеть за компанию), я от души посмеялась. Никаких проблесков интеллекта в глазах «приятелей» не было заметно, а уж представить, что они вообще могут что-то петь, да еще по-ирландски… Это какая ж нужна фантазия!
— Ты понимаешь, Ириша, я все-таки материалист, — робко возразила я.
— Ой, Маргарит-Сергеевна, материализм — это как-то однобоко. Вот у человека, скажите, есть психика?
— Есть, — согласилась я.
— И науки есть соответствующие — психология, психиатрия, так?
— Так, — оставалось только согласиться.
— Но ведь они изучают совершенно нематериальные вещи! Психика — это душа и есть! Так что… один голый материализм ну никак не катит. Вот когда вы смотрите на любое произведение искусства, на картину, например, вы ведь видите не только холст, краски, рамочку, правда? Вас ведь может реально цеплять то, что художник выразил?
Я снова кивнула
— Ну вот, значит, если цепляет, частичку души художника вы и словили. Или вот человек написал книгу. Или перевел, неважно… — она покосилась на отца, который строжайше запретил всем нам упоминать по дороге к Колбаскину о цели нашего визита. — Опять же, частичка его души там есть, особенно если это вручную написано, — она снова стрельнула глазками в сторону мрачного Володи, — и почему бы этой частичке души не управлять книгой, а?
— Ну вот тут уже и начинается мистика, — влетев в очередную лужу, возразила я, — книга не может управлять событиями.
— А я вот не согласна. Книга может не даваться в руки. Ну ведь у вас тоже, наверное, бывало: приходите в библиотеку, а вам говорят, что книга, которая вам нужна, на руках. Приходите позже — снова на руках, кто-то вас опередил. И так много раз, пока не надоест. Другие эту книгу читают, а вам она ну не дается и все. Бывало такое?
— Ириша, ну, да, наверное, но это ведь просто совпадения…
— Э, не скажите! А уж если речь идет о священных книгах, то вполне может быть, что у них есть особая сила и они как-то лучше умеют выбирать, к кому идти, а к кому нет.
— Ириш, ну а как же тогда те книги, которые сжигали на кострах, или уничтожали в советское время? Как они давались в руки тем, кто их уничтожал? Неужели ты думаешь, что они убегали от тех, кто хотел их бросить в огонь? Это только так говорится, что рукописи не горят… А на самом деле как раз горят, да еще как.
— Ну и что? — пожала она плечами. Человека тоже можно убить, но это не значит, что он не может попытаться спастись. Некоторые спасаются, некоторых убивают.
— Ириш, помолчи, а? — вдруг подал голос Володя.
…Первые гости появились без пятнадцати пять. Это были две колбаскинские поклонницы Даша и Наташа, второкурсницы, которые всегда держались вместе, даже в туалет на переменах не ходили поодиночке. Влюблялись они тоже одновременно и накрепко. И все свободное время проводили за разговорами о своем недоступном кумире, доказывая друг дружке что: «..нет, именно я его люблю по-настоящему, а ты не по правде, вот!». Они уже успели таким манером влюбиться в Дэвида Бэгхема, Николаса Кейджа и Дмитрия Курцмана… Причем вышеозначенный трое даже и не подозревали, что стали объектами воздыханий этой сладкой парочки. Наверное, это к лучшему. Потому что выдержать атаку Даши-Наташиных чувств было весьма непросто. Колбаскину повезло гораздо меньше, чем Дэвиду, Николасу и Дмитрию. В отличие от них он был досягаем. Вернее, частично досягаем. Это значило, что девушки могли звонить ему и оставлять амурные сообщения на автооветичик. Они следовали за ним по пятам на всех концертах, танцах и прочих культурно развлекательных (как называл их сам Миша) мероприятиях. Но при этом любовь их оставалась сугубо платонической, так как до своего тела Миша их, разумеется, не допускал. Похоже, именно это им и было надо. По вечерам они изливали друг другу по телефону мутные потоки своих любовных страданий. И были счастливы, особенно после того, как узнавали, что ни та, ни другая ни на шаг не продвинулась в нужном направлении.
Вслед за ними явилась понурая девушка Настя, о которой никто ничего не знал, потому что она почти всегда молчала. Она приносила с собой молдавское вино и пироги, молча нарезала салаты и с видом сиротки, прислуживающей у чужих людей, подавала все принесенное на стол.
С большим опозданием прибежали вихрастые первокурсники с филфака, мрачный парень Саша с волосами до плеч, весь в кожаном, с заклепками и цепями. Остальные подтянулись почти вовремя.
Подготовка к банкету как всегда легла на плечи унылой Насти, так как Даша и Наташа успели чуть ли не подраться за право поставить на стол бокалы. Сам хозяин не принимал участия в кухонной суете. У него были заботы поважнее — развесить на стенах постеры — странички из настенного календаря за 1998 год с видами Бретани, а также расставить позаимствованные у соседей стулья вокруг большого овального стола в гостиной. Единственное что он не доверил пришедшим — это извлечение из холодильника бутылки с настоящим бретонским сидром (подарок одного студента из Сен-Назера, приехавшего в МГУ по обмену). По Мишиному замыслу сидра должно было всем хватить по два-три глотка — в самый раз, чтобы причаститься к бретонской вечеринке. Диски со всякой бретонской и похожей на нее музыкой уже были стопкой составлены около музыкального центра.
