Все обернулись к Стиве. Он сосредоточенно копался в кармане пиджака, пытаясь вытащить из-под подкладки завалившиеся туда сквозь дыру два рубля. Долли дёрнула его за локоть.
— Что? — Облонский наехал на жену.
— Говори давай! — громко шикнула та на Стиву, тот тоскливо обвёл глазами присутствующих.
Собрались практически все соседи. Бабки печально кивали головами, словно сестру родную хоронят. «Чёрт! Вот и на поминки, наверное, все попрутся!» — подумал Облонский, кашлянул и начал:
— Перед лицом всех собравшихся хочу сказать, что, безусловно, утрата мамы — невосполнимая для нас всех потеря. Мама была человеком чутким, — Стива нервно мотнул шеей и перешёл на фальцет, — она была заботливой и всю жизнь свою посвятила нам, забывая о себе. Мы не забудем её, родную нашу! — Облонский сорвался почти на крик, затем замолчал. Потоптался с ноги на ногу, затем подошёл к гробу и, остановившись где-то в полуметре от него, поклонился. — Я кончил! — объявил он присутствующим.
Народ безмолвствовал. Речь Облонского не вызвала бурных восторгов.
Следующей выступила вперёд Долли, которая, напротив, подошла к гробу вплотную и даже аккуратно встала на колени у его изголовья. Шумно втянула в себя воздух и вдруг громко и надрывно заголосила:
— Ой! Мамочка! Ой! Мать родная! Прости нас! Коли можешь! Ой! Прости! Не будет покою нам до гроба! Не уберегли милую! Не уберегли! Злые мы люди! Преступные! Не спасли тебя! Слепые, глухие к тебе были! Ой, прости, мама!..
Две женщины бросились к Облонской, подняли её с колен и поставили обратно «в строй» провожающих Анну Аркадьевну в последний путь. Дарья, высморкавшись в чёрный платочек, чинно замерла со скорбным лицом. Эта деталь её сегодняшнего туалета — чёрный носовой платок — казалась Долли особенно стильной. Стива подтолкнул вперёд Таню, которая боязливо оглянулась, как бы спрашивая папашу, а точно ли надо? Тот погрозил ей пальцем.
— Ну давай, читай стишок, ты же выучила! Давай!
— Давай! Не робей! — подбадривали ребёнка старички из толпы.
Таня заулыбалась, ей было крайне непривычно оказаться в центре внимания окружающих. Потом поставила ноги носками друг к другу и, держась за подол собственного пальто, задрала лицо кверху и неожиданно звонким голосом начала:
— Я прочту вам стих духовный иеромонаха Юрия, в миру Мытищенского, — Таня дёрнула шеей, точь-в-точь как Стива.
Оборвался жизни тонкий волосок,
Я в господнем поле слабый колосок,
Только слышен где-то детский голосок,
Знать, положен мне был этот длинный срок
Заточенья духа в плоти злых оков,
Но я слышу звоны детских голосов,
То в господнем поле новый стебелёк!
На отжившей ниве аленький цветок!
Все зааплодировали. Таня ещё больше покраснела и сделала некое подобие реверанса.
— Читай ещё! — радостно прошептал Стива, делая дочери ободряющие знаки руками. Долли качала Гришку и тоже счастливо улыбалась, видя успех дочери. Облонских прямо распирало от гордости за своё чадо.
— Я прочту стих… стих… — Таня задумалась, чей же именно стих она собирается прочитать, какая-то фамилия странная. — Ино… Ино…
— Инока Антона! — подсказала ей Долли.
— Инока Антона, — повторила Таня. — «Обретение душевного мира».
Под лесными сводами я обрёл покой,
Озеро и белки, деревья над рекой.
Облака по небу бегут не торопясь,
Обрела здесь рай моя душа.
Народ снова зааплодировал. Батюшка махнул кадилом.
— Ну что ж, братья и сестры, прощание наше получилось светлым и искренним. Дитя сие глаголило нам своими устами прекрасные вирши, писанные скромными служителями матери нашей, православной церкви. Хочу напомнить вам, что я, отец Амвросий, служу обедни в Свято-Троицкой церкви каждый день, в выходные по графику. Посещайте мои проповеди по воскресеньям, ибо хлеб духовный и спасение ваше не только в руках Господних, но и церковных. Ибо, кто вхож в лоно церкви, тот и в раю ожидаем. Жаждущие спасения могут взять у меня визитки, где писаны часы исповеди и служения моего публичного.
— Благословите, батюшка! — Долли бросилась к отцу Амвросию, поцеловала его белую полную руку и протянула Гришку. — Кстати, вот — как договаривались… — Дарья сунула священнику в руку две тысячи. Тот лёгким и едва заметным движением сунул их куда-то в потайной карман, и вся сумма пропала в недрах его чёрной рясы. После чего поп вопросительно воззрился на Облонскую.
— Что, батюшка? — глаза Долли забегали.
— Не положено вообще-то отпевать самоубийц, — вполголоса сказал отец Амвросий и грозно посмотрел на Дарью.
Та поморщилась и достала из кармана пятьсот рублей. Поп сделал вид, что не заметил такую мелочь. Облонская охотно бы согласилась на лишение свекрови вечного покоя, но происходящее между ней и батюшкой начало привлекать внимание. Дарья поспешно прибавила к пятихатке ещё две. Отец Амвросий таким же лёгким, привычным движением взял купюрки и присовокупил к предыдущим.
— Крещён ли младенец твой? — величаво испросил он Облонскую, которая недовольно трясла головой, перекладывая Гришку с одной руки на другую.
— Нет, грешны, помилуйте, — Дарья встрепенулась, будто её застукали за списыванием на контрольной, и тут же снова протянула Амвросию младенца: — Благословите?
— Не могу, сестра, тогда младенцу твоему дать благословения. Ибо Господь наш говорил: как же я могу взять хлеб от детей своих и бросить псам, — ответил поп, смиренно глядя на носки своих щегольских ботинок.
— Но Анну Аркадьевну-то вы отпели… — съязвила Дарья, не удержавшись.
— Приходи ко мне, запишитесь на крещение. И будет младенец ваш крещён в православную веру по всем правилам, получит не токмо моё, но и Господне благословение пожизненно, — колкости отскакивали от Амвросия как от стенки горох, потому как святости суд людской, как известно, не страшен.
— Спасибо, батюшка! — Долли снова схватила руку священника и поцеловала. — А… визиточку?
Батюшка вздохнул, вынул откуда-то из рукава визитку и протянул Облонской. Та схватила картонку, почему-то перекрестилась и поцеловала её тоже. На белой, глянцевой, очень плотной бумаге тёмным золотом было выведено: «Отец Амвросий. Свято-Троицкая церковь. Крещения, свадьбы, похороны, отпевания и др. Исповедь: четверг-пятница с 17.00 до 18.00. Выезд к тяжело больным и умирающим. Круглосуточно».
Гроб накрыли крышкой и торжественно заколотили. Торжественность заколачивания заключалась в том, что молотки били под музыку траурного марша, которая лилась из динамика, установленного на грузовике. После похоронные грузчики подняли его на плечи и поставили в кузов. Стива поехал в крематорий, а Долли с детьми пошла домой готовить поминки.
— Когда поминать-то будете? — спросила сухая желчная старушонка со слуховым аппаратом.
