Мигом для усовещения закореневших нехристей была собрана команда, так сказать, опытных богословов под началом премьер-майора Юнгера.
Толпа — ох, уж гордыня языческая! — встретила премьер-майора Юнгера с рогатинами, ножами, древними мечами, луками и малочисленным огнестрелом. В ходе начавшейся дискуссии очень быстро было установлено, что дубины, мечи, стрелы и рогатины в качестве богословских аргументов сильно уступают воинской дисциплине и слаженному залпу.
Толпа обратилась в бегство. Премьер-майор докладывал, что во встретившей его толпе было 1000 человек, пленными взято 136, из коих раненными 31, убито 35, в его команде ранено пятеро. В этом ряду цифр сильнейшее сомнение вызывает первоначальная численность нападавших "идолопоклонников".
Вряд ли премьер-майор скомандовал противнику перед боем "Ррас-счи-тайсь!". Судя по количеству пленных и убитых, в толпе было много меньше народу, вдвое-втрое. Ну да хотя господин Юнгер и был всего лишь премьер-майором, цифры он уже наловчился приводить в отчётах самые, как выразился бы историк и писатель Андрей Валентинов, что ни на есть генеральские.
Герр Юнгер мог благоразумно предположить, что уцелевшие язычники не будут по такому поводу подавать жалобу его непосредственному командованию — так что ж и не представить свою доблесть в наилучшем виде, коли есть случай?
Дальше всё пошло самым понятным, можно даже сказать, естественным образом. Прикладами и штыками загоняли нехристей в воду, попы подбадривали, обещали отпущение всех грехов и провинностей новкрещёным. Ни в какую не желавших идти под крест упрямцев заковали в железо и отправили мерять ногами казенные вёрсты до суровых сибирских краёв.
Суровей же всех обрушились на вожака, поднявшего народ на сопротивление крестителям премьер-майора Юнгера. Звали его Несмеяном Кривым. Смелого человека, поднявшего односельчан защищать родную веру, сожгли заживо в срубе.
Мы знаем его имя — хвала Богам. Мы можем помянуть его. Пусть же живёт оно в памяти потомков. Несмеян Кривой — последний борец и мученик, погибший за родную веру.
История эта приводится у Сергея Михайловича Соловьёва, в его "Истории России". Маститый историк поражён и, судя по тону, которым рассказывает об этом происшествии, не знает, что и думать и верить ли в язычников в XVIII веке.
Мы же, проследившие все эти чёрные годы, от времен Богомила Соловья до Несмеяна Кривого, пожалуй, не станем так сильно удивляться. Когда же почтенный историк высказывает предположение, что перед нами — остатки той самой языческой Руси князя Пургаса, пожалуй, что и согласимся с ним.
Больше про язычников на Руси ничего не известно. Слухи о существовании где-то в Сибири ли, на Русском ли Севере, в Уральских лесах доживших чуть ли не до наших времён гнёзд древней веры доходили до моих ушей, но — не более чем слухи.
Могут задать вопрос — а не напрасным ли было упорство таких вот гнёзд языческого сопротивления?
Всё равно ведь остатки язычества вплавились в "народное православие", всё равно Перун обрёл имя "Ильи Громовника", а Волос — "Николы русского Бога", всё равно продолжали, пусть под новыми именами, чтить "куриных", "коровьих" и "конских" Богов… так зачем всё это — забиваться вглушь, сторониться других — своих же русских людей, только крещёных. Зачем драться, проливая русскую кровь, зачем сжигать себя "на овинах"? Не зря ли?
Верю, читатель, — не зря. Не зря жили, сражались и погибали такие вот Несмеяны Кривые восемь веков, восемь столетий русского сопротивления. Не жар ли их упорства заставил растаять византийские обряды, чтоб они слились с родными обычаями?
Не их ли непримиримость лежала тяжёлым грузом на русской чаше весов, заставляя крестителей не слишком упорствовать в соответствии заморским канонам и догматам, оставляя в церкви хоть немного места для русского духа?
Это наши предки, читатель, и, не будь таких, как они, не звучали бы поучения, не усыпали бы стены соборов волшебные птицы и добрые оборотни. Мы обязаны им тем, что укрепившееся православие успело стать русским.
А то, что потом оно захотело избавиться от этого и едва не погубило себя и народ, — это уже не их вина.
Вместо послесловия.
Христианство против язычества: история одного самоубийства
Над Тобой парили беркута,
Порой садясь
На Бога грудь,
Когда миял Ты, рея, омута,
На рыбьи наводя
Посёлки жуть.
Бог, волнами носимый,
Ячаньем встречен лебедей,
Не предопределил ли Ты Цусимы
Роду низвергших Тя людей?
Велемир Хлебников, "Перуну"
Начнём издалека…
В 1450 году некий подданный христианнейшего короля Франции, Ж. Ле Бувье, писал в своей "Книге описания стран" о соседях своего народа: "Англичане жестоки и коварны, к тому же они скупые торговцы, швейцарцы жестоки и грубы, скандинавы вспыльчивы и злы; неаполитанцы толсты и грубы, плохие католики и великие грешники; кастильцы яростны, плохо одеты, обуты, спят на плохих постелях и плохие католики".
Набрасывая несколькими смелыми мазками портрет каждой европейской нации, раздавая, так сказать, всем сёстрам по серьгам, Ле Бувье всякое лыко вставляет в строку — от плохой постели до недостаточной, на его взгляд, католичности.
Разумеется, на таком фоне земляки автора "Книги описания стран" должны смотреться чистейшими ангелами… но нас сейчас занимает не это. Как легко заметить, обвинение в "плохом" католичестве француз выдвинул двум нациям: "неаполитанцам", то есть итальянцам, и "кастильцам" — испанцам.
Почему же, однако, именно эти народы удостоились такого эпитета? Ведь впоследствии, как мы знаем, и те, и другие остались верны Ватикану даже три века спустя после желчного "этнографа" Ле Бувье, когда большинство перечисленных Ле Бувье народов, не наделённых клеймом "плохих католиков", впало в протестантизм, или же и вовсе — как те же французы — отошло от христианства, отправляя священников на гильотины "во имя разума и прогресса".
Дело во времени, когда недипломатичный француз писал свою книгу. В 1450 году ни про какие ереси во Франции не слышали (кипевшая гуситскими войнами Чехия была слишком далеко, а Мартин Лютер ещё и не родился). "Плохой католик" в устах европейца 1450 года означает "плохой христианин"!
Любопытно, что и писатель и учёный, специалист по культуре Средних веков, Умберто Эко пишет нечто сходное. В своём романе "Имя розы", который нам уже доводилось цитировать во введении, он устами сурового англичанина-доминиканца, Вильяма Баскервильского, говорит послушнику Атсону: мол, итальянцам, для того, чтоб испытывать благоговение, нужен какой-нибудь идол, и чаще всего этот идол принимает имя одного из святых.
Англичанин выражает опасение, что итальянцы, мол, таким образом вот-вот дойдут "до вторичного язычества".
Вильям Баскервильский попал в точку. Вот что, например, произошло на юге Италии в конце 1893 года (!!). Долгая засуха обрушилась на эти края. Погибали хлебные поля и сады, людям грозил голод.
