– Видишь, как гладко расписал, – удовлетворенно протянул Косматый и обратился к напарнику. – Недаром я смекнул, что нужда нам с Яшкой побайковать.
Агранович допил квас и стукнул кружкой:
– Ты, Филька, не виляй! Мои слова – считай наводка, мне причитается клок от дувала. Пронямлил?
– Во хватил, лайдак! – подал голос Витюха.
– Как ни свисти, а выходит так, – отрезал Яшка. – Я не асмодей сопливый, за оплошник на вас гондобить не собираюсь.
– Ты че выламываешься-то, а? – нахмурился Косматый. – Полкан-то попридержи. Экий бубновый заход удумал! На слам, что ли, клонишь?
– Я клоню? – изумился Яшка. – Тут и клонить нечего, я – сламщик законный и есть. Ты спросил – я ответил; слово – оно тоже пенезов стоит! Скок ваш сухой, верный, а только колодняк меня первого пытать будет – я в Слободке верховой, сам сказал[105].
– И на сколько же ты хочешь нас приговорить? – вставил Витюха.
– На полкуска, – невинно улыбнулся Яшка. – Скромно.
– Ох и скотц же ты, Яшка! – рассмеялся Косматый. – Оно и понятно – ты ведь принцем ходишь: шкефы франтовые, клифт пижонистый, щипчики коны-моны… Лады, уговор! Послезавтра вечером, здесь же. Получишь свои хрусты[106].
– Тогда всем привет! – взялся за шляпу Яшка. – За квасок-то заплати, Косматый, не мелочись. Толкуют, что мелочные ловчее горят!
* * *
На закате Яшка явился на зады дома Чистяковых. Это было не просто – пришлось «подмазать» водкой пьяницу Сидорова, соседа Чистяковых.
Яшка засел за баней. В воздухе звенели комары, стрекотала в траве прочая мелюзга. В предвкушении свидания на душе Аграновича было тепло и трепетно.
Маша появилась неслышно и немного испугала Яшку. Он вскочил ей навстречу, обнял за талию, прижался губами к пунцовой щечке. Была Маша в светлом платьице и пахла парным молоком.
– Папаня прилег с устатку, умаялся за день. Можно поговорить, – улыбаясь, объяснила Маша.
– Иди ко мне, моя карамелечка! – зашептал Яшка, тиская девушку в объятиях.
– Я те покажу карамель! – раздался вдруг грозный голос, и заходящее солнце заслонила огромная тень.
Яшка обернулся и увидел перекошенную от злобы физиономию Силантия Чистякова. В руках папаша возлюбленной держал внушительного вида оглоблю. «Навела Машка, не узекала!»[107]– подумал Агранович. Чистяков размахнулся и хватил оглоблей по спине Яшке. Дубина хрястнула, спина Яшки тут же отозвалась острой болью.
– Получай, тварь похотливая, вот тебе! – приговаривал Силантий Павлович, повторяя удар.
Хрупкий Яша пал на колени, прикрыл голову руками и решил, что пришел его конец. Он посетовал на свою непутевую жизнь, отсутствие рядом верных дружков и лучшего приятеля – «кольта». Силантий Чистяков смачно выполнил третий удар, распластав Яшку по сырой земле, бросил оглоблю и повернулся к дочери:
– Ходи сюда! На колени, сучка, пред родителем.
Маша, присевшая от страха и написавшая в ажурные панталончики, с воем упала в ноги отцу.
– Так-то! Вот тебе! – ворчал Чистяков, дергая дочь за косу. – Бесстыдница, позор семьи.
Насладившись унижением родного дитяти, Силантий Павлович вновь обратился к Яшке:
– Подымись, змей подколодный, да погляди мне в глаза!
Агранович пришел в сознание и поднял голову.
– Язык потерял, иудово племя? – нависая над Яшкой, вопрошал Силантий Павлович. – А ну вставай!
Яшка привстал и попытался сесть, но Чистяков нетерпеливо схватил его за ворот кремовой рубахи и строго спросил:
– Женишься, гад, на опозоренной тобою дочери моей? Отвечай!
– Ж-женю-юсь! – кивнул Яшка и повалился на землю.
– Так-то! – ухмыльнулся Силантий Павлович, оставил Аграновича в покое и крикнул дочери. —
А ты, дрянь, шпарь домой!
Машенька вскочила на ноги и с ревом убежала.
– На Петров день жду сватов, на Покров – свадьба. И не жди приданого! – отрезал Чистяков и зашагал вслед за дочерью.
«Ну, пропал, – корчась на земле и держась за поясницу, думал Яшка. – Женишься теперь на этой дуре, раз слово дал». Кое-как поднявшись на ноги и согнувшись в три погибели, он заковылял к забору Сидорова.
* * *
Скрюченного и охающего сына встретил в дверях Абрам Моисеевич.
– Ай, как хорошо! Ой, как славно потрудились над сыном моим добрые люди! – злобно радовался старик Агранович.
– Шли бы вы, папаша… подальше, – кряхтя, отвечал Яшка, падая на стул в передней.
– Мы-то пойдем, Яшенька, непременно пойдем, а вот куда ты придешь? Я разумею, в могилу, не иначе, – хихикнул Абрам Моисеевич. – Поделом, поделом досталось, Яшенька. Дошли мои молитвы, поучила тебя жизнь… Мать! Выйди, погляди на своего любимца!
Мама Белла выскочила из кухни, запричитала, захлопотала вокруг Яшки:
– Что ж это делается? Дитя угробили!.. Подите, Абраша, прочь, прошу вас, не гневите Бога. Сыночек мой, иди ко мне!.. Снимай, дитятко родное, ботиночки, пиджачок… Ай, как замарали, изверги, спину! И рубаху порвали, мерзавцы… Что за жизнь! Убили ребенка, вещей истрепали на сто рублей. Яшенька, обопрись на меня! Пошли, маленький мой, в кроватку.
С помощью матери Яшка переполз в спальню. Абрам Моисеевич продолжал ерничать:
– Ой, мало! Ах, недостаточно! По ребрам бы ему, да поц неуемный оторвать. Славно, ох, славно поработали! И где же такой умный человек нашелся?
Глава XXVII
Субботним вечером Андрей держал путь к «красноленинским» рабочим баракам на встречу с Ковальчуком. Он раздумывал, чем бы запастись в качестве гостинца почтенному пролетарию. Бутылку водки, «для аппетиту», Андрей прихватил в магазине Красильникова, об остальном же понятие он имел весьма смутное. Так и не надумав ничего определенного, Рябинин достиг восемнадцатого барака.
