потрескивает пламя очага. Перевернуть. Сдернуть с огня. Положить на лепешку хорошую порцию мелко порубленного и обжаренного мяса, вареные бобы, крупно нарезанный лук-порей, порвать руками листья салата. Плеснуть немного соуса на основе оливкового масла, колечки черных оливок. Ловко завернуть, добавить еще густого мясного соуса — это уже от себя лично.
Марк Скарон откусил сразу половину древнеримской шаурмы и принялся жевать так, будто неделю питался только солдатскими сухарями.
— Пафнет! Фкуфно! — объяснил он с набитым ртом. Лапищи легионеров умоляюще потянулись к Вару. «Вот так, одним махом, кулинарная история мира пошла немного по другой колее! — подумал он, раскатывая лепешки. — Хотя где-нибудь в Африке наверняка такое давным-давно придумали».
Фараон лучше всего запомнил другое.
Подробнейшие рецепты перегонки ячменного солода, старательно записанные Евтерпием. И, как вишенку на тортике — рисунок куба, который во всей красе выполнил на дорогущем пергаменте вызванный из Рима сонный и перепуганный художник, долго не соображавший, что от него потребовалось страшному Сулле Счастливому. Зато потом, когда за свой труд грек получил в награду даже не денарии — целый мешочек полновесных золотых ауреусов, и глаза его стали похожи на две плошки, счастье художника было не передать словами. Прижимая к груди награду, он пятился к воротам виллы, мелко кланяясь и улыбаясь так, что валлиец побоялся, как бы уголки рта не сошлись на затылке, точно у Шалтая-Болтая.
— Эй, Евтерпий! Отряди-ка с этим мазилкой пару рабов покрепче, пусть проводят до дома. А то его мигом разденут догола, уж больно счастливый, только что не светится... А по пути пусть намекнут, чтобы держал язык за зубами, — лениво приказал Сулла, с любопытством разглядывая чертеж.
Вилла Суллы Счастливого. Шестью днями позже.
Когда вихрь воспоминаний стал замедляться, оказалось, что прошла почти неделя. Но вот что интересно — усталости у собеседников не было ни в одном глазу. Сам Сулла, глаза которого немного покраснели от недосыпа, выглядел удивительно бодро, и даже будто помолодел: волосы стали гуще, разгладилась пара морщин.
Варфоломею это почему-то не казалось удивительным. Изумляло его другое. В тощем, и с виду совсем опустевшем мешке валлийца снова и снова, точно силой неведомой магии, обнаруживалась бутылка отменного виски. И беседа вспыхивала с новой силой, а темы для разговора не кончались. Время будто замкнулось в кольцо над этой виллой, бесконечно вращалось вокруг сада и триклиния. Сулла рассказывал о своей молодости, делился ехидными замечаниями о политике Сената, вспоминал Югуртинскую войну, описывал людей, с которыми довелось встречаться.
«Диктофон бы! Полцарства за диктофон!» — мысленно взвыл Вар не один десяток раз, слушая эти рассказы. Он понимал, что изменчивая человеческая память постепенно сотрет мелкие детали, затянет туманом подробности. И поклялся себе, что непременно запишет все, как только вернется в «Дубовый Лист».
А потом все закончилось — так же неожиданно, как и началось.
— Уважаемый Авл Мурий, — Евтерпий, как всегда неслышно возникший рядом, виновато поклонился, извиняясь, что прервал беседу. — Тебя у ворот просит какой-то… — он пренебрежительно двинул бровями, ухитрившись вложить в этот короткий жест истинно патрицианское высокомерие, удивительное для вольноотпущенника, — какой-то плебей, по виду — вылитый бандит-субуранец. Внутрь его, конечно, не пустили, так он просил передать, что, мол, «все вернулось, и он ждет обещанного». Не знаю, о чем болтает.
— Зато я знаю! — Фараон, широко улыбаясь, подпрыгнул, точно на пружине. — Прошу прощения, Луций Корнелий, я сейчас. Должен тому парню денарий.
Он поспешно ушел и спустя короткое время вернулся. Кивнул Вару, и тот понял — время пришло, теперь точно. Он встал, поглядел на перстень с изумрудом и перевел взгляд на Суллу, молча и серьезно смотревшего на компаньонов.
— Ничего не объясняй, Вар Квинтилий. И ты тоже, Авл Мурий, — сказал бывший диктатор. — Это совершенно ни к чему. Сейчас вы уйдете, и я точно знаю, что на этот раз боги благоприятствуют вам, а не мне. Меня они лишили лучших собеседников за всю мою жизнь, и вот-вот отнимут замечательнейших собутыльников. Вы не вернетесь, и, скорее всего, исчезнете не только с моей виллы, но из Рима тоже. Это были славные дни, будто целая жизнь уместилась в них.
Он встал и протянул гостям обе руки. Вар и Фараон стиснули крепкие ладони квирита. Потом Сулла отпустил их руки и коротко кивнул.
— Идите, друзья, — сказал он. — И вот что, Авл Мурий. Я обещал тебе не менее достойный подарок, чем твоему товарищу. Возьми эту шкатулку.
Он подтолкнул по столу небольшую изящную шкатулку слоновой кости.
— В ней лежит флакон с противоядием самого Митридата Евпатора. Он носил этот флакон на груди. Не спрашивай, как он достался мне, поскольку этот старый понтийский пройдоха все еще жив, Рим пока не отрубил этой змее голову. Ни один яд не в силах одолеть это снадобье. Надеюсь, что тебе никогда не придется на себе испробовать силу «митридатиума». Но вот что интересно — я обнаружил, что эту смесь можно использовать в качестве хорошего мужского аромата, который невероятно нравится женщинам всех возрастов. Так что расходуй его бережно, друг мой. Приятно пахнуть — это ведь тоже важно!
Луций Корнелий Сулла подмигнул и расхохотался.
Так они и оставили римлянина — уходя по дорожке виллы, не оглядываясь и слыша за спиной раскаты смеха.
Рим. Район Субура. Каупона «Дубовый Лист»
— Как же я рад, — сказал Фараон.
— И я, — отозвался Варфоломей.
Они стояли и смотрели на дверь, пробитую заклепками, на два светильника над входом и нарисованный чуть выше дубовый лист рядом с винным кувшином. Скамейка, на которой обычно сидел охранник, на этот раз была пуста.
— Похоже, это недвусмысленный намек, — посмотрев на пустующую скамью, заметил валлиец.
— Согласен.
Вар толкнул дверь, и оба вошли внутрь. В каупоне было пусто, ни души.
Хотя нет.
Одна душа сидела прямо на стойке и злобно таращилась на них.
Мануанус Инферналис выглядел неважно. Щетина на его тощем теле торчала какими-то особенно неопрятными клочьями, хобот выглядел так, будто его жевали. Выпучив глаза, монстр смотрел на приятелей. Потом он издал жалобный стон и повалился на стойку, раскинув лапы.
— Ой, ну вот только не надо тут обморок изображать, — сказал бессердечный Варфоломей.
— Неть! — обвиняюще скрежетнул Мануанус. — Мясь неть! Корьмь неть! Коть съель! Коть сыть! Голодать!
Он втянул живот
