не наступило. Зачем добавлять к твоему бремени излишнее?
Митридат, проницательный, как всегда, точно оценил мою дилемму. Но мои войска тоже следовало бы принимать во внимание. Их основное желание, бесконечная мечта, которая привела их в Грецию, была доля в сказочной добыче в Азии. И они неизбежно много потеряют, если мы подпишем мирный договор. Кроме того, многие питали к Митридату и личную ненависть: среди жертв большой резни, которую он устроил, были их друзья или родственники. Я мысленно взвешивал два этих фактора. Будет нетрудно, размышлял я, убедить моих людей в неразумности борьбы и с Митридатом и с Фимбрией одновременно. И как только мои гарнизоны укрепятся в Азии, мы могли бы подумать о способах и средствах их обогащения.
Я мрачно улыбнулся про себя и уселся составлять официальное письмо Митридату, тщательно умеренное по тону, предлагая нейтральное место встречи.
Длинная, плоская прибрежная равнина Троады, где сражались герои Гомера, превратила своим величием обычных людей, играющих главные роли в этой игре, в карликов. На восточной стороне высились дымно-сизые горы, резко очерченные в утреннем воздухе; на западе блестел узкий пролив Геллеспонт, где военные корабли Митридата стояли на якоре. Солнечный свет блестел на их бронзовых носах, паруса трепетали на ветру.
Я непринужденно сидел верхом на своем коне, выжидая. По правую руку — Лукулл, теперь повзрослевший, загорелый и крепкий, как дуб, ласково похлопывал по шее своего белого жеребца. После моего длинного марша через Фракию к Троаде мы наконец встретились с Лукуллом в Абидосе[132]. Флот, который он добыл для меня с таким тяжким трудом, стоял в бездействии в десяти милях за нами в Геллеспонте. Я знал, какую досаду Лукулл должен был почувствовать оттого, что возвратился слишком поздно, удобный случай для славы упущен. По крайней мере, он будет иметь долю в заключительном триумфе.
По левую руку от меня был Мурена, мой старший офицер из ставки главнокомандующего, бесстрастно смотрящий прямо перед собой, щуря глаза от солнца. Мы все трое надели полную церемониальную броню, и мой алый генеральский плащ спадал с моих плеч тяжелыми складками. Позади нас выстроились в линию две центурии моей старой конницы, некоторые всадники служили еще в кампании против Югурты; а сзади них еще четыре когорты пехоты, все старшие легионеры надели свои военные отличия. Я преднамеренно привел с собой лишь символическое войско; мне не было надобности подчеркивать мощь демонстрацией своего военного превосходства.
Митридат же, наоборот, верный своей натуре, вознамерился доказать, что он не идет на это добровольно, и знал только один способ сделать это. Подобно всем восточным правителям, он питал почти благоговейное почтение к размеру или числам. Он привел с собой приблизительно шесть тысяч конников и соответственно никак не меньше двадцати тысяч пехотинцев, а также более двух сотен кораблей. Со времен Ксеркса[133] восточные армии всегда были одинаковы: обширные орды плохо обученных рекрутов, которые невозможно ни снабдить провизией, ни заставить маневрировать, их единственная ценность состояла в том престиже, который они придавали своему царственному полководцу в его же собственных глазах.
С обеих сторон высокого паланкина, в котором на троне восседал Митридат, уродливые скифские колесницы стояли рядом, их серпы почти соприкасались друг с другом. Возницы свободно держали поводья в руках, словно только и ждали приказа от этой высоко сидящей одинокой фигуры, чтобы рвануться вперед и уничтожить нас.
Но я знал, и Митридат знал, что такой приказ никогда не будет отдан.
Над всей огромной равниной нависла тишина, нарушаемая лишь случайным звоном узды, угрюмыми порывами ветра, раздувающими огромные расшитые флаги Митридата, отдаленным ревом прибоя по гальке да криками чаек над Геллеспонтом.
Паланкин покачнулся, немного приподнялся в воздухе и двинулся вперед. В дюжине шагов от меня носильщики-нубийцы резко остановились и мягко опустили свою ношу на землю. Неподвижная фигура внутри в своих иноземных одеждах и в высокой тройной тиаре казалась скорее храмовым изваянием, чем живым человеком. Тут она зашевелилась, сделала несколько движений, медленно сошла на землю, теперь как обычный человек, а не бог. Но когда Митридат проходил, рабы падали ниц и целовали пыль с его ног. Он был ниже ростом, чем мне показалось: бледный, толстый человечек, его роскошная черная борода отливала синевой, черты абсолютной власти глубоко запечатлелись на его лице. Мы смотрели друг на друга, оценивая увиденное. Его темные глаза ловили мой взгляд не моргая. Мне показалось, что я увидел в них, но только на мгновение, то же самое инстинктивное признание нашего общего характера, которое я испытал с Югуртой, проблеск сардонического соучастия.
Я спешился, бросил поводья Лукуллу и стоял, выжидая и сложив руки. Медленно, размеренными шагами Митридат подходил ко мне. Ветер стих, установилась абсолютная тишина. Подойдя ко мне, Митридат протянул руку, не как проситель, но как равный или повелитель. Мое лицо приняло надменное выражение римского завоевателя, я проигнорировал его руку и ничего не сказал. Митридат начал цветистую речь в свою защиту.
Каждый из нас вошел с абсолютным пониманием в предназначенную ему роль. Пьеса началась, формальности были соблюдены. Это была дешевая цена для оплаты всего, чего мы надеялись достичь. Я начал мысленно репетировать холодную обвинительную речь, которую должен держать в ответ, возможность, которую я должен предоставить Митридату для компромисса без излишнего ущерба его достоинству, — возможность великодушного примирения и заключительных объятий на глазах у публики.
Я не сомневался, что многим это покажется чистейшим лицемерием. Они не правы. Люди должны прилагать усилия для того, во что они верят, и пользоваться средствами, им доступными. Ни одно дело не выигрывается, если не достичь реалистичного компромисса. Идеальные средства сами по себе — ничто, им нужно придавать физическую реалистичность прежде, чем остальные поверят в их существование.
Митридат достиг заключительной части своей изумительно цветистой речи и теперь стоял, молчаливо ожидая моего ответа. Уверенно и неспешно, точно зная, что должен говорить, я начал свое ответное слово.
Через месяц после сдачи Митридата я сидел на открытом портике одного изящного греческого дома в Эфесе, передо мной лежали рукописные материалы, в пределах легкой досягаемости стояла оплетенная соломой амфора с вином: победивший полководец, наслаждающийся плодами своих завоеваний. Был предзакатный час, и пока я писал, тени медленно удлинялись. Мягкий ветерок играл на моем лице и шелестел листьями виноградной лозы, обвивающей решетку над моей головой. Я сделал глубокий вдох и вытянул руки, смакуя этот миг тишины и покоя, до нелепости благодарный городскому совету Эфеса за дом, который он, устыдившись, поспешно предоставил в мое распоряжение, как только Митридат объявил
