Дэйн дернул Шарку за рукав. «Спроси, как он выжил!» – показал мальчик. Хотя он жадно пытался вникнуть в каждую историю, вопрос терзал его весь день. Дэйн уже не раз показывал его Шарке и, наверное, сам задал бы, если бы мог.
– Дэйн, но как же… – растерянно прошептала Шарка.
Хроуст взмахнул рукой, и все голоса утихли. Он подался корпусом вперед, уперевшись локтями в колени, и повернулся к Дэйну:
– Ты спрашиваешь, как я выжил?
В изумлении тот приоткрыл немой рот и замер, захваченный врасплох. Хроуст был третьим человеком на памяти Шарки, кто понял Дэйна – не считая Дивочака, который скорее догадывался, что мальчик пытался ему сообщить, и самой Шарки, которая знала его язык.
Бедняга Дэйн не мог пошевелить и пальцем, стремительно краснея под взглядом Хроуста. Шарка, запинаясь, пришла на помощь брату:
– Да, пан Хроуст…
– Никаких панов! – перебил тот резче, чем, видимо, сам рассчитывал, потому что тут же спрятал неловкость за мягким смешком. – Это хороший вопрос, Дэйн. – Услышав свое имя из уст героя, тот судорожно втянул в себя воздух. – Я отвечу тебе на него лично. Я отвечу на все вопросы, какие у тебя только есть.
– Ты еще и язык немых знаешь? – спросил один из Детей Хроуста – долговязый рыжий гетман Кирш, самый болтливый из собравшихся.
– У меня был друг детства, Петр Чорный. Немой. Мы с ним были неразлейвода. Когда в нашей деревне случалась какая-то шалость, все знали: спрашивать надо с Громкого Яна и Тихого Петра.
Воеводы Хроуста захихикали.
– Ну, с тех пор ничего особо не поменялось! – воскликнул Кирш.
– В день, когда сожгли Тартина Хойю, он бросился на стражников. Его схватили, допрашивали, пытали, когда он не ответил на вопросы. Думали, что он издевается над ними, потому и не говорит… Они запытали его до смерти и вышвырнули тело на помойку.
В оглушительной тишине говорил лишь костер, лениво выбрасывая в небо снопы искр. Никто не решался заговорить после слов Хроуста, который тем временем наполнил кружку пивом и, как ни в чем не бывало, весело продолжил:
– Я буду наглым, Шарка. Покажешь мне Дар?
Она ожидала этой просьбы и скорее удивилась тому, как поздно она прозвучала. Девушка с готовностью вскочила на ноги, едва не запутавшись в полах платья. Воздух рядом с ней начал медленно оживать: сначала зажглись глаза-жемчужины, затем они начали обрастать мглой.
Демон, которого лепила Шарка, оказался похож на охотничьего пса. Она старалась изо всех сил, напрягая воображение, чтобы произвести – впервые в жизни! – красивого призрака без множества лап, голов, пастей и глаз. И вот изящная, похожая на борзую, хоть и по-прежнему пугающая тень подплыла к Хроусту и стала виться вокруг него. Гетман, на лице которого не отразилось ни намека на испуг, протянул к ней руку – и тень, коснувшись ее носом, растворилась, смешавшись с языками пламени.
Воины Хроуста захлопали в ладоши. Громче всех ликовал Латерфольт, что не укрылось от внимательного взгляда гетмана.
– Латерф, – довольно протянул он, поднимая свое пиво, – ай да везучий сукин сын!
– Да что я-то! Это все Шарка-волшебница, – расплылся Латерфольт в улыбке и, сунув свою кружку Тарре, кинулся к девушке. Шарка хотела выйти ему навстречу, но неуклюже оступилась и упала прямо в его руки. – Бедняжка, ты так устала… Друзья! Вы простите нас? Я думаю, нашей гостье нужен покой!
«Можно я останусь?» – взмолился Дэйн, обращаясь не к сестре, а к Хроусту.
– Оставайся. Латерф, отведи ее и… Да можешь не возвращаться. Наговориться еще успеем!
– Пан Хроуст, – произнесла Шарка, забыв о его просьбе, но гетман не стал ее поправлять. Она замялась, не зная, как собрать в нечто осмысленное слова почтения и благодарности, но Хроуст произнес:
– Ступай, дочка. Впереди много времени.
Латерфольт приобнял ее за плечи и повел прочь от костра. Они миновали город – шумный, празднующий, горящий в ночи. На улицах гремели музыка и смех, и каждый, кто встречал егермейстера и Хранительницу Дара, принимался кланяться и отдавать честь сердцем. Латерфольт спешил. Шарка едва поспевала за ним и не сразу осознала, что ведет он ее не к особняку, но на пустынный берег, где в свете полной луны волны набрасывались на ушедшие в пучину развалины.
Они не говорили. Она не спрашивала, зачем он привел ее сюда, словно желая спрятать свое сокровище от чужих глаз. Латерфольт по-прежнему обнимал ее за плечи, прижимая к себе все крепче при каждом дуновении ветра.
– Шарка. – Его голос прозвучал близко, как никогда раньше, у самой ее щеки; его дыхание щекотало кожу. – О, Шарка… Интересно, представляешь ли ты, что натворила своим появлением?
– Латерф, я… Я ничего…
Он уткнулся лбом в ее лоб: черные глаза – прямо напротив ее глаз, сильное молодое тело – горячее, чем жар костра.
– Я даже не знаю, что такого я сделала, – лепетала Шарка. Шум моря съедал ее голос. – С того дня я просто шла, словно в темноте, и даже теперь ничего не понимаю…
– Я все объясню, обещаю, – ласково ответил Латерфольт. – Ты больше не в темноте и никогда туда не вернешься! Потому что ты и есть свет.
Его губы прильнули к ней бережно и робко, словно спрашивая разрешения. Она, не колеблясь, впустила его в себя, вцепившись в растрепанную гриву. Мир ушел из-под ног. Голова закружилась, и не осталось ничего, кроме его рук, его губ – и волны чужих воспоминаний, обрушившихся на нее в одно мгновение.
XVII. Обещания
Стрела попала точно в яблоко, в самую его сердцевину. Покачавшись на ветке, оно нехотя упало в траву. Вилем торжествующе воскликнул, подобрал расколовшиеся половинки и сунул одну в рот.
– Эй, урод!
– Тебе кто-то разрешал трогать яблоки?
Кулак пролетел в пяди от лица, но юркий Вилем успел пригнуться так быстро, словно ему это не стоило никаких усилий. Трое братьев – близнецы Борек и Робин и старший Бучек – угрожающе обступили его. Все они были как на подбор крупные, белобрысые, с рыхлой мягкой кожей, совершенно не похожие на щуплого смуглого Вилема с узкими глазами. Как же много значит материнская кровь! Казалось, у него с единокровными братцами нет ни единой общей черты.
– Я тебя спрашиваю, пиздоглазый, – не унимался Бучек, наступая на Вилема. – Кто тебе разрешал тырить яблоки?
– Ой, да ну вас, – неразборчиво пробормотал Вилем: яблоко по-прежнему было зажато у него в зубах.
– Что «да ну вас»? Это соседские яблоки! Твоя хиннская мамаша не говорила тебе, что воровать нехорошо?
– Не-а. Зато твоя мамаша сказала мне, что вчера ночью я был очень хорош.
Он позволил им подойти слишком близко и не успел ускользнуть: Робин схватил его за куртку и швырнул на землю под ноги братьям. Побои Вилем переносил стойко, почти равнодушно; он давно привык к ним, как и к «пиздоглазому» и шуткам про мамашу. К тому же за мелкие проступки братья Латерфольты наказывали несильно, чтобы не навлечь на себя гнев отца. Вскоре пинать неподвижное тело им наскучило, и Бучек поставил Вилема на ноги.
