на Грановского на новенькой экспортной «шестёрке», мы гоняли по кольцу, а после рванули на Николину гору. Дымов хвалил приёмистость движка и кожу сидений, а через неделю я узнал, что отчим подарил Дымову спортивный «мерс» – рубинового цвета, с откидным верхом, – подарил ещё в январе.
За стажировку в Хельсинки я был готов отдать правую руку, Дымов из лени отказался от командировки в Италию. Я врал, хитрил, подличал, чтобы перебраться на ступеньку повыше: Дымов листал энциклопедию, валяясь в халате на диване.
С какой глупой важностью я хвастался перед ним успехами новенькой фирмы – частной, личной, собственной; он даже согласился поехать в только что отремонтированный офис с адресом не где-нибудь в Лыткарино, а на Кузнецком мосту. Он дымил сигаретой и снова хвалил – вид из моего кабинета на Камергерский, ноги секретарши, абстрактную картину в переговорной.
Его отъезд на Кипр вызвал во мне тихую, мерзкую радость. Отъезд напоминал капитуляцию, вернее, я попытался себя убедить в этом. Наполеон на острове Святой Елены – всё, финита.
И тот, последний визит визуально подкрепил мою веру: сухие листья, заметённые в угол веранды, стакан с полоской помады, столовый нож с прилипшим желтком. Да, финита, именно так она и выглядит. Дымов проиграл, я выиграл.
Моё существование – прошлое, нынешнее и будущее – наполнялась жизнью и смыслом. Поступки обретали логику, решения – гибкость, цели становились важными. Подлости находилось рациональное обоснование, а глупости – убедительное объяснение. Торжество гармонии, триумф здравого смысла – мне было достаточно, чтобы на периферии моего подсознания, в дальнем его углу, присутствовал кусочек Кипра, с верандой, увитой пыльным виноградом, неубранный стол с посудой, забытой с утра, пепельница с окурками да початая бутылка коньяка.
Зависть? Как бы я желал такого простого объяснения. Безусловно, элемент зависти присутствовал, но был он, увы, совсем не главным. Исчезновение Дымова – даже не его физическая смерть, а моё внезапное знание об этом факте – полностью разрушало модель моего мира, столь тщательно выстроенного, такого удобного, такого разумного. Главное, единственно правильного.
Пока Дымов был жив, у меня ещё оставался шанс доказать свою правоту – не Дымову, самому себе доказать. С его исчезновением не только будущие цели потеряли смысл, весь пройденный путь вдруг оказался сомнительным: и шёл я не туда, и шагал не так, и попутчиков выбрал неверных.
Мысль обрела форму и тихо вползла в мой мозг: бездельник и пьяница Дымов прожил свою жизнь проще и честнее – правильнее меня. Да, я могу снова затащить его жену ночью в море, но на этот раз убедить себя в собственном превосходстве мне вряд ли удастся.
18
Мы приземлились перед рассветом. Восточная часть неба чуть посветлела, за чёрным силуэтом гор уже зрело нечто тёплое и с лимонно-сизым оттенком. Воздух, по-южному сладковатый, отдавал самолётной гарью. У выхода, присев на корточки, лениво покуривали смуглые таксисты, вереница пустых машин своим хвостом загибалась за угол здания.
В ушах ещё стоял гром турбин, я дважды повторил шофёру адрес; было ощущение, что я кричу в железную бочку. Парадиз-драйв, дом двадцать один. Или как Дымов тогда сказал: «Рай и очко – записывать не надо, не забудешь».
В моём кармане лежало новое сообщение от Ангелины. Текст возник, когда я переключил мобильник с авиарежима; пограничница с лицом жуликоватой гадалки как раз ставила въездной штамп в мой паспорт. Я успел прочитать первые строчки, гадалка каркнула и ткнула пальцем в табличку с изображением перечёркнутого телефона.
Таксист вырулил на шоссе. Я приоткрыл окно и начал читать:
Давай, милый, поговорим о физике. Ты помнишь билет номер семнадцать? Закон Джоуля – Ленца о переходе энергии из одного вида в другой? Кинетическая в электрическую, та – в тепловую. Помнишь? Любовная страсть такая же энергия, и эта энергия тоже может перейти в другой вид. А беспечное поведение может стать катализатором. Они говорят: «От любви до ненависти один шаг» – это глупость, и ты со мной, конечно, спорить не будешь. Легче всего любовь превращается в гнев. Гнев – это та же любовь, только горькая на вкус. Понять и принять истину не так просто, иногда на процесс познания уходит вся жизнь. Вспомни гнев Господа нашего, ведь Всевышний, наказывая, продолжает нас любить, да и наказание есть не что иное, как проявление Его безграничной любви. Он пытается сделать нас лучше, приблизить к Себе, ведь мы, как ни крути, созданы по образу и подобию Всевышнего…
Дрянь! Какая же пошлость! Я открыл окно до упора, шофёр было возразил что-то, но мне было плевать. Высунув голову, я жмурился в темноту и глотал тугой ветер. Горизонт стал розовым, чёрные силуэты кипарисов бежали по склону хребта сирыми иноками в монашеских капюшонах. До восхода оставалось не больше минуты или двух.
– Дрянь! – гаркнул я в темноту.
Как же не терпелось мне расхохотаться ей в лицо – хищно, плотоядно, – когда она откроет дверь! С каким беспощадным наслаждением я разнесу в клочья этот домотканый пафос, с каким ядовитым злорадством высеку (словами, друзья мои, словами) самодельную философию этой пошлой, заносчивой сучки, с каким упоением растопчу (фигурально, разумеется) её непомерный гонор.
От ярости меня трясло, телефон прыгал в руках, я стиснул зубы и заставил себя продолжить чтение:
Я могу заставить, но мне хочется чтобы ты сделал выбор добровольно. Сам, понимаешь? Я могу сделать тебе больно, но гоню эту мысль от себя. Помню, на даче я нашла духовое ружьё, оно было завёрнуто в солдатское одеяло и спрятано на чердаке. Там же я нашла коробку со свинцовыми пулями. Такими стреляют в тире. Рано-рано, пока все ещё спят, я выбиралась с ружьём в сад и, притаившись в беседке, ждала. Они, эти маленькие птицы, прилетали на рассвете, прилетали клевать красные ягоды. Я не знаю, что за ягоды то были, не знаю и породы птиц – щеглы или зяблики, такие серые и невзрачные, мелкие пташки, не крупней воробья. Я заряжала ружьё, палец ложился на курок, в этот момент я ощущала себя ангелом судьбы, вестником Божьей воли – власть над жизнью и смертью была в моих руках! Едва заметное движение указательного пальца – и пушистое существо, только что такое шустрое и живое, падало в траву. Одни затихали сразу, другие хлопали крыльями и кувыркались, но и те и другие в конце концов умирали. У некоторых из клюва шла розовая пенка, маленькие пузырики, как на газировке с сиропом. Такие милые-милые пташки, они мне так нравились. Упоительная власть над жизнью и смертью, восхитительная и
