возникло у меня сегодня на Грановского: кованые завитки ограды, клумба с теми же жёлтыми лилиями и та же нимфа с карпом, тот же фонтан – я помнил каждую мелочь, но уверенность, что именно я и есть тот самый человек, который когда-то был здесь, казалась весьма сомнительной. Тяжесть серебра, вмятина на треуголке императора, крошечный рубин, вделанный в кнопку замка, – всё было абсолютно вещественно и реально. Всё, кроме одного нюанса: что человек, получивший этот подарок на своё двадцатилетие, и есть я.
Ощущение раздвоенности казалось почти физическим. Я сегодняшний имел мало общего с тем мальчиком, юношей, молодым человеком из прошлого; да, я прекрасно осведомлён о его поступках, но ответственность за них лежит полностью на нём. Его глупости и подлости, его враньё и предательство не имеют ко мне никакого отношения. На суде я бы сказал: «Да, мы знакомы, но не виделись очень давно, и наши отношения я бы не назвал даже приятельскими».
Портсигар… я кинул его в глубь стола и резко задвинул ящик. Да, и ещё, господа присяжные, я бросил курить двадцать лет назад. Прошу занести это в протокол заседания. Я допил коньяк из стакана. Налил ещё. Каким-то образом умудрился слопать почти весь зефир, в коробке осталось всего три зефирины. Во рту стало приторно, горько и кисло одновременно. Закрыл коробку, брезгливо сунул её в мусорную корзину под столом.
Мельком взглянул на экран мобильника, и он, точно повинуясь какому-то импульсу, ожил. Появилось имя, и одновременно с именем прозвучал звонок. Я ткнул в кнопку громкой связи:
– Как ты узнала этот номер?
– Милый… – снисходительная усмешка, – ты же не думаешь…
Не дослушал, нажал отбой. Она перезвонила тут же, я даже не успел убрать палец от экрана.
– Не усложняй ситуацию, – произнесла с намёком на угрозу. – Это в твоих же интересах.
Так авторитетно, с уверенностью тотальной власти и абсолютного контроля, последний раз со мной говорили в учительской, когда грозили отчислить из школы. Было это в прошлом тысячелетии, и это было действительно страшно. Не считая бабушки, которая из-за тройки закатывала мне греческую трагедию с заламыванием рук и воззванием к небесам, где, по её глубокому убеждению, в данный момент пребывал мой покойный дед, и не принимая во внимание телефонных родительских истерик из Танзании: факт изгнания из специальной школы с углублённым изучением ряда предметов на немецком языке сводил к практическому нулю мой шанс на поступление в тот институт на набережной, что рядом с Крымским мостом и теннисными кортами бассейна «Чайка».
– Подумай, – сказала она. – И не делай шагов, о которых потом придётся жалеть.
Я молчал, от проклятого зефира меня начало подташнивать. Сделал глоток коньяка. Помогло, но не сильно.
– Видишь, – ласковая нотка, – не так и сложно…
– Что тебе от меня нужно?
Вопрос выскочил случайно, я не хотел его задавать. Совсем не хотел знать, вернее, услышать от неё, что ей от меня нужно. Есть такие фразы, вроде штампов, слова в них не имеют особого значения, типа «жить не могу без тебя» или «я тебя убью». Или «как ты смеешь?». Именно эту фразу я и выдал следом.
Она засмеялась. После паузы произнесла спокойно, серьёзным тоном:
– Нам нужно поговорить.
– Нет. Не нужно.
Возникла тишина. Тягучая, вроде чёрного сиропа, который цыгане варят из жжёного сахара, а после, добавив лошадиной крови, отливают в формы петушков на палочке, она проникала внутрь, я уже физически ощущал противную тяжесть в желудке. Меня начало мутить. Такое со мной бывало в детстве перед дракой.
– Я сейчас повешу трубку, – произнёс я медленно. – И ты больше никогда не будешь мне звонить. Никогда.
Тишина. Я сжал кулаки. Молчать! Ни слова! Мне стоило труда не начать снова затыкать пустоту словами. Не пустоту – страх. Больше всего меня пугала уверенная серьёзность её голоса. Как тогда в учительской.
– Тебе надо отдохнуть, – наконец сказала она и сама повесила трубку.
16
До Внуково такси домчало меня за полчаса. Шофёр, бритый мусульманин с узким лицом камикадзе, не произнёс ни слова, лишь пару раз кивнул – когда я влезал в машину и когда платил в конце.
У стойки сонная девица в морковного цвета косынке оформила билет, багажа у меня не было, на паспортном контроле на вопрос о цели поездки я буркнул: бизнес; пограничник зло шлёпнул штемпелем и, глядя куда-то вбок, вернул мне паспорт. До посадки оставалось сорок минут, я бесцельно побродил между разноцветных бутылок унылого загона дьюти-фри, размышляя о поистине безграничных вариациях перевода слова «бизнес» на русский. Цель поездки была не просто смутной, я понятия не имел, зачем я туда лечу.
Лицом к лицу встретиться с психопаткой и спросить напрямую про крысиный яд? Заодно категорически потребовать больше не звонить мне. Ещё можно отрубить ей пальцы, лишив возможности пользоваться телефоном. Можно прикинуться паинькой, накачать мерзавку коньяком и после страстного соития зарезать её во сне. Нет, лучше задушить подушкой. Так чище. Не пробовал, но думаю, не так сложно. С трупом тоже элементарно – закопать в саду под кустом жасмина. Помню, рос такой рядом с беседкой.
Объявили посадку, тридцать третий выход оказался в другом конце аэропорта. Быстрым шагом я направился туда.
На самом деле, оставшись дома, я бы просто сошёл с ума. После того как она повесила трубку, в меня вселился бес неукротимой энергии. Чистая химия: сахар с коньяком плюс добрая доза адреналина. Я метался по квартире, рычал и ругался, размахивал руками и пинал мебель; потная майка липла к телу, я стянул её, скомкал и вышвырнул в окно.
Больше всего меня бесило, что это не я, а она повесила трубку. И что она может звонить мне, когда ей вздумается. А я нет. Ещё бесил страх – глупый, детский и никак рационально не объяснимый.
17
Теперь – главное. Да, был ещё один нюанс. Нюанс, о котором даже не хотелось думать, – осознание собственной никчёмности. Иллюзорность успехов, имитация смысла, симуляция бытия. Разумеется, мысль эта всплывала и раньше, но мне вполне успешно удавалось убедить себя в её вздорности. Экзистенциальный вопрос подменялся надуманным фактом – разрывом контракта, финансовой неудачей, скандалом, похмельем или просто скверным расположением духа. Смерть Дымова сделала факт моей никчёмности официальным. Попытаюсь объяснить. Дымов родился с козырями на руках, я тоже. Только вот моя масть оказалась так себе – мелочь, шестёрки-семёрки, у Дымова были сплошь тузы.
Он даже не шевелил пальцем, а к нему уже всё плыло на серебряных подносах – лучшее, эксклюзивное, ручной работы; как-то на третьем курсе я приехал
