теперь на фортепиано, борясь с тревогой, и вот-вот он войдет и кинется тебе на шею…» Хочется сплюнуть, но боже упаси. Дом уже узнан – и по небу в лепном медальоне на потолке, и по обстановке в целом: бледно-золотистое тиснение на обоях, ореховая резьба мебели, и особенно – липовые ветки, заглядывающие в окно, словно любопытные кошки. Людвиг у ван Свитена, в гостевой спальне, переделанной из отцовского кабинета. Последнее подтверждение – портрет старшего барона – глядит со стены. Он кажется особенно мрачным под ажурную устарелую музыку, напоминает отчего-то о сновидении, болезненно-туманном: там кто-то плакал, и был уродливый замок, и…
Там была Смерть.
Мороз пробирает разум, потянувшийся ловить ускользающую Морфееву тень. Поэтому, полусмежив веки, позволив себе дрейфовать в жемчужных аккордах, Людвиг начинает рассматривать портрет. Музицирования в доме барона часто затягиваются до полуночи; он щедро оставляет протеже ночевать. Это не единственная гостевая, но Людвигу она прежде доставалась лишь раза два, и всегда он забредал сюда на заплетающихся ногах, с ноющими пальцами и спиной, после чего валился спать. Гендель и Бах ведь любимцы ван Свитена, играть их часами непросто; порой кажется, самое изощренное удовольствие барон получает не от «бессмертных сокровищ, исполняемых виртуозами», а от возможности этих виртуозов истязать, топить в грузном «Искусстве фуги», пока не попросят пощады.
Сегодня Людвиг бодр, а с улицы проливается в комнату достаточно света. Поэтому в портрет можно вглядеться, задержать внимание на том, что привлекало и прежде: на необычном для изображения придворного отсутствии парика, на блеклости одежд и тициановском – тяжелом, насыщенном – горном пейзаже на фоне. Герард ван Свитен запечатлен в темно-сером, с небрежно завязанными волосами; к груди он одной рукой прижимает Библию в тисненом переплете. Смотрит не на художника, а выше его плеча, глаза – пытливая ненастная лазурь – не такие выцветшие, как у сына. И в целом чем больше Людвиг глядит, тем меньше сходства улавливает вопреки иллюзорной одинаковости высоких лбов, хищных носов, выраженных подбородков. Отца и сына будто ваяли с одной натуры, но два разных скульптора, и это загадка… Смотря, Людвиг переносится исподволь туда, в горы. Чувствует смутный ветер и запах мерзлого винограда. Пораженный, начинает представлять баронов рядом, недоумевает, что заставило старшего пожелать далеко не парадный портрет и насколько же его грозовая скорбь, сквозящая даже в стиснутых на книге пальцах, непохожа на обычную – вкрадчиво-насмешливую, надменно-кислую – мимику сына. Угрюмый рыжий помпеец рядом с напудренной комнатной левреткой, как ни нелепо сравнение.
– А-а, Людвиг, друг мой! Вы наконец очнулись.
Людвиг, увлекшись, не заметил, когда смолкла музыка в дальнем помещении. Не услышал он и шагов, впрочем, хозяин этого дома перемещается бесшумно, и спонтанное появление его в приоткрывшихся дверях – свежего, учтивого и улыбчивого, – плод отнюдь не колдовства. «Комнатная левретка»… Людвиг скорее трет лицо, изображая сонливость, чтобы не вызвать подозрений, когда оно вспыхнет от стыда. Какое скотство, какое… А «левретка» не пожалела для него ни свежей постели, ни заботы слуг, помогших избавиться от части одежды и явно натерших виски смесью лавандового и мятного масла.
– Барон… – Ни перед кем не сгибающийся в подобострастии, сейчас Людвиг готов на это, такую испытывает неловкость. Но голова гудит, и удается лишь чуть приподняться, кивнуть. – Я… несколько удивлен.
Ван Свитен с обычной властностью приподнимает ладонь в немом «Не усердствуйте», и Людвиг с облегчением падает на подушку. Барон, улыбнувшись, проходит ближе, к стоящей неподалеку софе, – и садится с обычной прямой осанкой, с непроницаемо-приветливым видом. Лишь устроившись основательно, примостив локоть на витом подлокотнике и аккуратно положив одну полную ногу на другую, он снова заговаривает:
– Могу, могу представить, Людвиг. – Приветливость сменяется легкой иронией. – Благо вы не видели, как мы с уважаемым герром Сальери сражались за ваше бездыханное тело.
Он дергает уголок рта вверх, в улыбке привычно сверкает острый зуб. Тут же губа опускается, зато в глазах взблескивает лукавое, почти мальчишеское ожидание вопросов – разве их может не быть? Людвиг, впрочем, не представляет, что спросить, и не без опаски выжидает. Пожевав собственную щеку изнутри, барон тихо вздыхает, но, видимо, списывает заминку на недомогание. Сжаливается:
– Он рвался услать жену и сына, чтобы отвезли вас к нему до окончания концерта. Не смог сразу найти вам врача, ведь когда люди нужны в праздную минуту, их вечно не дозовешься. – Барон пожимает плечами. – Я уверил его, что раз все равно собираюсь уезжать, а мы с вами друзья, могу оказать услугу. Женам таких больших людей не пристало ухаживать за обморочными юношами, ну а самим большим людям не обязательно отвлекаться от мероприятий, которые они отряжены проводить. – Людвиг слегка тонет в тяжеловесных словах, сдобренных очевидной желчью. – И я его убедил.
– Значит, я лишил вечера еще и вас, – только и отвечает Людвиг, но тут же понимает: этой фразы барон и ждал, чтобы презрительно поджать губы.
– О, что вы, скорее спасли. Я приехал на этот, с позволения сказать, Sabantuy[64]послушать вас и получил предельное наслаждение. Мне только на руку был повод не тратить время на прочих его канареек да щеглов с их бесхитростными trilli. Должен сказать, он принял мудрое решение не ставить вас первым, иначе, боюсь, зал опустел бы больше, чем на одно место, ведь после золота не хочется песка.
Людвиг теперь сам кусает щеку, до крови, и чувствует привычную боль в желудке, не сильную, но предупреждающую: «Промолчишь – станет хуже». Барон неправ, Сальери приготовил великолепную программу. Чего стоит только семнадцатилетний Гуммель с колоритнейшей игрой и золотым голосом? А тринадцатилетний Мозель, уже отличающийся большой сочинительской фантазией? А скольким девушкам Сальери, видимо, помня печальную судьбу Анны Марии Моцарт, дал представить работы? И это не говоря о виртуозах, не игравших своих сочинений, но демонстрировавших технику, исполняя Моцарта… Людвиг все это знал по репетициям и очень сожалеет о пропущенных номерах. Поэтому, почувствовав соленый вкус во рту, а с ним решимость, говорит:
– Вы не любите его. Меня это очень огорчает.
Это не «Не смейте принижать то, к чему не имеете отношения» и не «Вы обманываете сами себя», но даже в сказанном можно усмотреть вызов. Людвиг готов к тому, что его осадят; сглатывает кровавую слюну, пытаясь все же хранить мирный и дружелюбный вид. Корень слов – любопытство, никак не упрек. Не желает же он быть выдворенным на улицу в одном белье, прямо сейчас? Впрочем, не стоило и опасаться: барон внезапно мягко, почти бархатисто, смеется и качает головой.
– Людвиг, Людвиг… Как же вы по-деревенски просты. Для чего эти
