Клавиши видеопроигрывателя отчего-то упорно оказывались не на своем месте, пока не подошла Юлия и не отодвинула его руку. Аппарат послушно глотает кассету.
— Вещественное доказательство? — спрашивает Юлия, устраиваясь с чашкой перед телевизором.
Шильф кивает.
— Убийца и его лучший друг, — говорит он, когда на экране появляется подиум «Циркумполяра».
— И кто из них кто?
Этот вопрос комиссар оставляет без ответа.
Он с удовольствием смотрит передачу во второй раз. Экран здесь побольше, и на нем еще ярче проявляется индивидуальность обоих участников. Шильф не отрываясь следит за каждым взглядом и каждым жестом, он замечает хищную элегантность Оскара и нервную настороженность Себастьяна, воспринимает вибрации нарастающей напряженности. Юлия зевает и скучает.
— Одна вселенная, — говорит Оскар. — Из которой некуда убегать. Ее тебе надлежит исследовать. В ней тебе надлежит жить.
Когда на подиуме сделалось оживленнее, Юлия выпрямилась, придвинувшись к экрану:
— О чем они спорят?
— Это не научная аргументация! — восклицает Себастьян. — Это моральный догматизм!
— Погоди-ка, — говорит комиссар.
И резко увеличивает громкость. Стук поставленного на стол стакана звучит как пистолетный выстрел.
— В своих двойных мирах ты живешь двойной жизнью, — говорит Оскар.
Юлия вскрикивает и крепко зажимает себе уши ладонями.
— Что это ты делаешь? — сердится она.
На крупном плане виден прыгающий кадык Себастьяна. Шильф берет подругу за запястья и насильно заставляет ее открыть уши.
— Слушай!
— Я выражу это словами Оруэлла, — произносит Оскар.
Когда Оскар поднимается с места, гудение публики достигает такой громкости, что пол в квартире дрожит. Шорох одежды, скрип кожаных подошв Оскара на деревянном помосте.
— Это же просто не… — шипит в микрофон голос ведущего.
Микрофон Оскара остался лежать на столе. Трудно разобрать, что он говорит. Пальцем он указывает на Себастьяна.
— Вот! — говорит Шильф, придвигаясь всем туловищем к экрану.
— Это Даббелинг, — слышит он слова Оскара.
— Да выключи же ты наконец! — командует Юлия.
Шильф выронил пульт дистанционного управления. Юлия хватает его и останавливает пленку. На экране застыл с поднятыми руками, замерев, ведущий вместе со своими гостями в виде подрагивающей скульптурной группы из трех фигур. Вероятно, следующим шагом ведущего будет попытка объяснить публике, что взволнованность физиков служит лучшим доказательством важности его передачи. После этого он продолжит дискуссию. Продолжил бы, если бы ему позволила Юлия.
У комиссара вся кровь отлила к ногам. Сам не замечая, что делает, он ощупывает пальцами свои похолодевшие щеки.
— Не могу понять, — стонет комиссар. — У меня голова раскалывается.
Довольная Юлия ерзает, пристраиваясь поудобнее на диване, затем берет оставленную на подлокотнике чашку.
— Ну и странные же там у вас методы расследования!
Шильф хватает ее за плечо, и кофе выплескивается ей на голые ноги, оставляя пятно на диване.
— Эй! — кричит Юлия. — Ты что — очумел?
Он тотчас же разжимает руку. Его слоновьи глазки пристально следят за ее лицом.
— Что? — умоляюще спрашивает Шильф. — Что он там сказал?
С лицом Юлии происходит нечто такое, что можно назвать сеансом искусства перевоплощения. Сначала оно выражает возмущение. Затем — удивление. Под конец — насмешку.
— Ты чего? — говорит она. — Все вроде бы очень даже понятно.
Ее взгляд, обращенный на глаза комиссара, перебегает туда и сюда. Наконец ее лицо озарилось догадкой.
— Ах вот в чем дело! — произносит она. — Ты не читал Оруэлла?
— Ну и что дальше? — торопит комиссар.
— Это — doublethink[36], — сообщает Юлия. — Вынужденная способность признавать истинными две вещи, противоположные по смыслу. У Оруэлла такая практика насаждается тоталитарным режимом.
— Нет! — вырывается у Шильфа.
Это прозвучало как крик о помощи. Юлия встревоженно берет его за руку:
— Ну что ты! Не веришь, что ли, что так может быть?
— Может, может!
— Вот видишь! И вот у этого… — она показывает на Себастьяна, мерцающая статуя которого стоит на экране рядом с ведущим, — по мнению вон того… — Оскар все еще продолжает стоять с вытянутым пальцем, указывая на Себастьяна и улыбаясь мефистофельской улыбкой, — оно особенно здорово получается.
— Кончай с doublethink’ом, — произносит комиссар.
Он так и сидит, уперев в подругу оцепенелый взгляд. Застывшему взгляду нужно за что-то цепляться. Сердце бьется, как африканский тамтам. Черный король забрался в крайний угол Н8. Белый дошел до края и свалился. Все фигуры смешались в бешеном вихре, шестьдесят четыре клетки распались и по одной с треском сыплются на пол.
«Разве само существование человека на земле и без того недостаточное недоразумение? — думает комиссар. — Неужели этого мало, чтобы к ним еще добавлялись и акустические ошибки?»
И еще: если в двух местах на пруду торчат из воды две ветки, то вполне возможно, что это сучья одной коряги.
Чьи-то пальцы осторожно гладят его по щеке. На этот раз — не его собственные.
— Мы разгадали это дело?
— Да, черт его побери, да, — говорит комиссар.
2
Для полицей-обермейстера Шнурпфейля Рита Скура — самая прекрасная женщина на свете. Такой красавицы не бывало ни до нее и никогда не родится после, разве что если это будет их общий ребенок. Шнурпфейль не мнит себя умным человеком. Он мало чего повидал в жизни, и потому ему нечего рассказать. Нет у него также и никаких особых талантов, которыми он выделялся бы из толпы. Но он знает, что недурен собой, и считает, что уже поэтому он — подходящая пара для Риты Скуры. Кроме того, он питает к ней беспримерную преданность. И у нее нет друга. Она замужем за своим честолюбием — этот союз, который, как узнал Шнурпфейль из официальной табели служебных окладов, в свое время принесет солидный доход. Рита будет делать карьеру и зарабатывать все больше и больше, сначала этого будет хватать на двоих, потом на троих и на четверых. Шнурпфейль был в общем не против, чтобы сидеть дома и обеспечивать тылы такой женщине, как Рита, и даже более того — он бы гордился такой женой. Его план ясен, хорошо продуман и не содержит ошибок. У него только еще не было случая изложить его ей.
