разве что в селе или там станице Ставрополья, то не суть. Ким умел чуть больше нас всех вместе взятых. В смысле, что умел делать руками или находить тех, кто сможет, если он сам не знает.
А ещё внутри него пряталась гибкая не ломкая сталь, позволяющая ему не сдаваться ни перед кем, ломая тех, к кому мог дотянуться. И упрекнуть его в таком не хотелось ни разу.
Мы все не явились пред светлы очи военкома, командиров и товарищей старослужащих героями силы воли и титанами духа, мы все имеем за спиной что-то некрасивое и порой даже отвратительное. Не мы такие, жизнь такая, как квинтэссенция всей философии обычной человеческой личности без привязки ко времени. Прикрываться хронологией и своим в не й местом глупо, инфантильно и отдаёт смрадом умственного разложения.
— Чё, духи, растащило вас, мамкины пирожки ещё не вышли, а вы уже права качать хотите? — товарищ слон щерился редко посаженными зубами тёмно-смуглой довольной рожи и явно готовил нам всем какую-то гадость, желая насрать в утреннюю кашу всем и каждому из нового призыва, упавших на его бедную бедовую голову.
— Вам что было сказано делать после завтрака?
О, нам много что было сказано делать после завтрака. Завтрак оказался крайне вкусным и полезным, нам перепало по вареному яйцу к питательному, богатому витаминами и не просеянными, от того явно в два или три раза более богатыми веществами, зёрнами овса. Мы не являлись конями и не служили в кавалерии, но… Но нам вдосталь варили этого прекрасного фуража, никак не похожего на нормальную овсяную кашу, не говоря о грандиозно-ностальгической:
— Овсянка, сэр…
Об этой традиционной части английского завтрака говорить впрям не приходилось. Овёс нам поступал отборный, если выписывать его какой-нито конно-егерской службе и то, непонятно, может, там бы её отправили приписанным к части обычным осликам. Ну, дабы не травмировать тонкую лошадиную психику эдаким пренебрежительным отношением к их персонам и ужасу, сухо шелестящему в мешках.
Но…
— Вам что сказали делать, духи? — Ким качал головой, всем собой показывая моральный ущерб, наносимый ему нашими действиями. — Идти и чистить наши траншеи, а вы что сделали? Загасились, курите и всё?
Ким явно перегибал, всем оно было ясно, вопрос прятался в причине перегиба. Почему-то, глядя на его аккуратно перенос веса на левую ногу и едва заметное подрагивание ляжкой при ходьбе, на ум приходило одно немудреное армейское понятие, само собой — неправильное произносимое:
— Лоо…
Лоу-кик — удар из кикбоксинга, пришедший туда из муай-тай, удар хлёсткий и болезненный, удар стопой по внутренней бедра. Правильно проведённый лоу-кик заставлял противника топать ногой по полу и терять маму из-за белых протуберанцев под веками, явственно идущих за вспышкой боли.
Кто мог так изгаляться над товарищем слоном? Тоже мне секрет Полишинеля, товарищи сержанты, ясен пень. Бей других, чтобы другие боялись, особенно когда другие — один единственный слон, пусть ярый, злой и очумевший от собственной духанки, один на один со всей кодлой дембелей два-шесть.
Гафур сорвался как-то сразу, не особо героически и вымученно, сорвался, кинувшись на Кима прямо за палаткой. Они сцепились коротко, руки-ноги нашего корейца замельтешили в воздухе, Гафур упал на бетон, сплошь в щепках и стружке от дров, упал ещё раз…
Потом набежали товарищи сержанты, кто-то с третьей роты и, куда важнее, тройка старшин из своей палатки. И капитан, шедший по своим капитанским делам. Всего бы ничего, но Гафур решил повести себя правильно и напросился в штаб, куда его и увели. А там…
Раз в сколько-то нам всем выпадала возможность ещё раз попробовать в спецы. Порой некоторые просили об этой сомнительной чести без начала нового набора в разведку или ГСН. Гафур попросился в разведку. Да-да, из огня да в полымя, как говорится.
Через неделю-две к нам приехали штаб и комполка. Мы, к счастью не бегали по позициям, комполка шастал по позициям, проверял посты и всё такое, нас загнали в палатки, велев не высовываться лишний раз. Мы тишком смолили в задней части, где клапан-дверь был закрыт наглухо, и дышали сухой пылью под брезентом, нагревшимся от неожиданно вернувшегося тепла. Тут-то к нам и ввалились, человек пять, не меньше, сплошь в горках, разгрузках и в выстриженных «таблетках» на головах. Разведосы пожаловали проверить новобранца и жаждали крови.
— Чё, Ким, пойдём, разберемся сам на сам? Не зассышь? — Гафур, весь из себя разведывательный и крутой, даже заговорил как-то иначе.
— А сам? — спросил Ким и встал. Вместе с ним встали товарищи сержанты и мы все. Боевое братство ещё ждало впереди нас всех, а кого и не дождалось, и разведка была нам явным врагом.
— Пошли в сортир, — сказал Иван, — и на шухер своих выставляйте, вам надо.
— Выставим, — пообещали разведосы, и мы двинулись к ристалищу за бетонным скелетом коровника, ристалищу, густо закрытому недавно камышом и пока ещё не осмотренным командирами, ристалищем, явственно отдающем подставой.
Почему так? Да потому что, пусть и густо засыпанное хлоркой, тут повсюду виднелось оно, продукт нашей жизнедеятельности, результат овса с килькой, вылетающее куда там дозвуковой пули АК-74М.
Ким не владел древним и благородным тхэквондо, как полагается сыну Страны Утренней Росы или ещё какой Закатной Луны, Ким владел самим собой, а вот внутри Гафура свила гнездо слабость, а слабость всегда сильнее мышечной массы.
— Урод, — сказал старший разведчик Роман, рассматривая эблет Гафура, наглухо покрытый смесью хлорки и овса, переработанного нашими организмами, — пиздец тебе, уебан.
А вот случилось оно, либо нет, никому из нас так и неизвестно.
Одиночество
На Кавказе ночи красивые и когда стоишь на посту один, лучше всего стоять не там, где в глаза бьёт свет. В такие моменты стоять надо в темноте и видеть всю красоту рассыпавшейся алмазной россыпи звёзд до появления серебристого полного круга Луны.
Говорят, мол, администрация Фарерских островов нанимает людей, согласных жить на отдалённых островах с лежбищами тюленей, помогая тем выживать, если потребуется. Мол, даже хорошо платят, но есть «но» — жить по паре-тройке месяцев вахты в одиночку.
Не, работа, само собой, какая-то иная, но суть именно в одиночной вахте, и…
— Никто мне не станет указывать — во сколько вставать, когда вставать и куда потом идти и что делать.
Не помню, кто из пацанов заявил такое первым. Наверное, мы все говорили что-то подобное время от времени, до усрачки накушавшись службы, Устава и дедовщины. Мы вообще сперва крайне много говорили, когда о будущем, когда о прошлом, когда о самих себе
