Верный Витёк уверенно шагал впереди. В своём эксклюзивном стиле «взмахивал крыльями». Прокладывал «всем нашим» дорогу в постепенно густеющей у дверей, людской толчее. Что бы он делал один, в малознакомом обществе, с набором своих непредсказуемых закидонов? Быстро довёл бы себя до состояния «крову мать!» Хоть и хотелось мне не глядя махнуть в гости, а правильно Кириллович поступил, наложив на это дело табу. Он, по большому счёту, несёт ответственность за меня, а я в свою очередь — за своего корефана.
Первое что бросилось мне в глаза, когда мы переступили порог, это стулья. Точно такие же, как и у нас дома, с гнутыми ножками и спинками полукругом. А что ещё разглядишь в такой толчее? Да и Кириллович не отпускает. Держит меня, как чемодан на колёсиках, у себя за спиной. Если хочет что-то сказать, подтягивает к себе. Как сейчас:
— Виктор и ты, Саша! Вы хлопчики шустрые. Возьмите на том вон столе несколько листочков бумаги и пару карандашей. А то мне
туда и не подойти.
За Григорьевым разве угонишься? Не снимая «блатных» очков, он склизким ужом исчез в частоколе ног. Я тык мык, а он уже тут. И, главное, принёс что заказывали, ни карандашом больше.
Места нам достались не самые лучшие, а тётки, что сели передо мной, слишком большие и беспокойные. Из-за причёсок хрена с два разглядишь, кто там читает стихи. Только пристроишься, найдёшь смотровую щель между шеями — они голова к голове — начинают друг дружке что-то наушничать. Ну не падлы ли? И на колени меня никто не догадывается посадить. Взрослым что? Слышно и ладно. А мне интересно взглянуть на старых своих знакомых. Какими они были? Не просить же дядьку Кронида, чтобы как в детстве на ручки взял? Да он и сидит позади меня, слева наискосок. Примкнул-таки к нашей делегации, чтобы адрес мой записать. Обещал навестить. И Галку свою привезти. То, что отец на Камчатке, я ему оказывается, уже говорил…
Народу в читальном зале собралось человек триста. Это ж если по минимуму, полторы минуты на выступление, плюс ещё какое-то время на разборы полётов, вопросы из зала… я здесь точно до утра просижу. Ни фига себе, думаю, бывшая армянская школа! И нафиг бы ей упали такие аудитории, где ширина окна в четверть длины нашего класса? Что здесь у них было? Неужели театр?
Витёк себе дело нашёл, он теперь доставляет записки. Первый раз Беляков попросил, а дальше уже сам. Их как оплату кондуктору за проезд на автобусе передают через головы с разных концов зала. Пользуясь этой оказией, я ему и своё письмишко подсуетил. Типа того, что не сам написал, а мне передали.
— На вот, — шепчу, — отволоки.
А он:
— Что я тебе, каждый раз буду ноги бить? Штуки три-четыре насобираю, тогда пойду.
В общем, сижу я, волнуюсь как школьник. Жду, когда Витёк снизойдёт. А уж когда он исполнил свою фирменную «цыганочку с выходом», меня вообще затрясло. Ну, думаю, сейчас что-то будет!
Тут, слышу, кто-то меня в спину толкает, и голос Кирилловича:
— Денисов, ты что, задремал? А ну, пересядь в крайний ряд! Я ж говорил: как только закончится обсуждение Киричека, на сцену выходишь ты. А он уже первый стих дочитывает!
За малым не прозевал: я очень люблю Сашкино творчество. Его «прозу жизни» в стихах:
Базар! По-нонешему рынок,
Послевоенный, озорной,
Ломился от крестьянских крынок
С молочной коркой золотой.
Мычали жалобно коровы,
Нуждой впряжённые в арбу.
Торгуясь, спорили сурово
За трёхкопеечный арбуз.
Народ, израненный и дерзкий,
В торговле был большой мастак.
И цену знал себе советский
Державный прогнутый пятак…
Слова что речной песок с крупными крупицами золота. Проза, а пробирает до дрожи. Так ведь оно и было. Буднично, лаконично и сухо. Как в телевидении без рекламы.
Ряды безногих инвалидов
Дымили крепким табаком.
Ни горя в лицах, ни обиды,
А только гул из кабаков.
Гуляли шумно плотогоны —
Лабинский загорелый флот,
В линялой форме участковый.
Один на весь торговый фронт…
Поэзию Киричека почему-то не обсуждали. Насколько я понял по ранее услышанным репликам, он в перерыве сцепился с Марком Владимировичем Кабаковым — столпом и родоначальником жанра поэтической маринистики. А как, почему, мне не ведомо. Наверное, заступился за кого-то из выступающих до него. Счёл критику в его адрес несправедливой. А «Солнцедар» по рубль семнадцать это вам не какое-то порошковое пойло.
Мы разминулись в середине читального зала. С высоты своего роста, Сашка мне на ходу подмигнул: не жохай, — мол, — пионэр!
Первым я опознал Льва Куклина. Он меньше всех изменился за минувшие десятилетия. Потом, как ни странно, Кассиля, хоть видел его только на фотографии. С остальными не успел разобраться, вот он и микрофон. Только как в него говорить, если его настраивали под взрослого человека, а мне и до стопорного винта в прыжке не достать? Уложишься тут, падла, в свои полторы минуты!
Ладно, думаю, прокатит и так. Если громко кричать, кто надо услышит. Только открыл рот, слышу, шевеление за спиной и кто-то меня в сторонку осторожно отодвигает. Не иначе один из великих снизошёл с трона.
Оборачиваюсь, подымаю глаза, а то право слово, натуральный сопляк. Лет эдак тридцать с лёгким начёсом. Смотрю на него: кто ж это может быть? По возрасту получается он — человек из семьи, проклятой моим поколением. На Раису Максимовну ни капельки не похож. Чуть ниже среднего роста, с волнистыми русыми волосами, по тогдашней литературной моде зачёсанными назад, чапаевскими усами, высоким покатым лбом и лёгкой грустинкой в карих глазах.
Так же, за плечи, пододвинул меня к микрофону, улыбнулся и говорит:
— Вот! Совершенно другое дело. Не волнуйся, здесь все свои.
Типа того что, читай!
А у меня голос дрожит и правая
