Боже, выздоровеет, то он, человек мстительный, мне не простит. Может быть несчастье.
Мать также была рада избавиться от дочери, склоняя, чтобы ехала в Розвадов, куда она не смела направиться. Последовали совещания с законником и решение пробыть какое-то время в городке. Пани Шнехотова вышла с этим объявлением к матери.
– Я вижу, что мне тут нечего делать, – сказала она, – мать рада избавиться от меня, поэтому завтра утром выбираюсь. Пан Серебницкий коней пришлёт.
– Езжай себе, езжай! – ответила Зубовская.
Кисло она рассталась с законником, который отъезжал сразу, Домка закрылась в боковушке, а Зубовская, завязав голову, в своём покое.
Таким образом, на следующий день, почти не прощаясь, выехала Домка из местечка, в котором уже издавна гостил Пятка, до сих пор не в состоянии выбраться в Варшаву.
Серебницкий занялся делом. Оба постоянно выжидали какой-нибудь вести о Шнехоте, но никакая не приходила. Это их немного успокаивало. Мог больной и старый умереть или в действительности сойти с ума от отчаяния. Недели и месяцы проходили без всякой о нём ведомости.
Делали традицию на Розвадов, а пан Андрей подал протест в суд, заверяющий право выкупа имения. Озорович неизмерно рвался заняться этим делом, но Шнехота добавил ему другого законника, не вполне доверяя его способностям.
XIII
Аарон сидел в первой комнате корчмы в смертной рубашке и всеми принадлежностями для молитвы над большой широко открытой книгой. Никого в этот день под вечер в «Бабе» не было, только у двери отдыхала, дремля, завуалированная старая нищенка. Вечер был тихий и спокойный. Через стёкла окна проглядывало с запада кровавое небо; в ближайшем болоте свою вечернюю молитву отправляли жабы, а иногда отзывались пролетающие сврху птицы, направляясь к гнёздам на ночлег. Деревья, шумящие иногда, стояли теперь тихо, дремлющие после жаркого дня – не двигалась ни одна веточка.
Перед Аароном горели две тонкие свечки, лежащие криво в латунных подсвечниках. Из алькова долетали голоса женщин и детей.
Несколько телег, видимо, из ближайших деревень, заскрипели на тракте, и, не въезжая в корчму, потащились дальше. На дворе был сумрак, который едва на несколько шагов позволял что-нибудь различить. Аарон кончил уже свои псалмы и не спеша раздевался, складывая старательно одежду; глаза его обежали всю пустую таверну, упали равнодушно на нищенку, потом на суетящегося слугу – но мысль, должно быть, была где-то в другом месте. Старый израильтянин был грустный и рассеянный, не успокоила его даже набожная молитва.
Он уже собирался гасить ненужную свечу, когда скрипнула дверь, медленно открылась, но никто не вошёл в неё. Аарон поглядел, немного нетерпеливый. Кто-то за ней стоял, словно не смея войти. Сначала хозяин ждал, потом двинулся поглядеть, кто заглянул в корчму; но как раз он приступил к порогу, когда какая-то фигура, стоящая тут же, отступила дальше.
Еврей, который не боялся никого, а был любопытным, выглянул за дверь и, не в состоянии ничего увидеть, сделал шаг дальше. У столба стоял, опираясь, человек с опущенной головой.
Аарон приблизился, вытянул голову и крикнул.
– Тс! – послышалось слабым голосом.
На лице и движениях корчмаря виден был великий испуг.
– Этого не может быть! – воскликнул он сам себе.
Прибывший взял его за руку.
– Не хочу, – сказал он, – чтобы меня видели.
– В корчме живой души нет, – шепнул Аарон, забыв о нищенке.
Стоящий у столба мужчина двинулся, но зашатался; еврей взял его под руку и неспешно повёл к избе. Они как раз входили на порог, кода сидящая на лавке нищенка повернула голову, подняла руки, хлопнула в ладоши и воскликнула слабым голосом:
– Погибель!
Услышав это голос, входящий бросился, испуганный, и руками заслонил глаза. Если бы не Аарон, он упал бы, может, потому что качался на ногах. Нищенка сперва засмеялась, будто каким-то стонущим смехом, но голос её увяз в горле и прервался вдруг.
Еврей тем временем, постоянно что-то шепча прибывшему, почти силой тянул его в альков, издали жене и внукам давая знаки руками, чтобы ушли прочь.
Шли они так, а скорее влачились во вторую комнату, когда Ханна Гайдуковна встала с места и пошла за ними.
Аарон не имел ни времени, ни самообладания, чтобы её задержать. Он весь был пронизан судьбой человека, которого нашёл у своего порога. Был это наследник Розвадова, пан Ян Шнехота.
Аарон, как все, о судьбе его не знал, кроме того, что был больным в Варшаве; догадывались о его смерти… Притащился пешком, в действительности ослабевший, изменившийся, страшный, поросший бородой, с непричёсанными волосами, в уничтоженной одежде. Жалость брала, глядя на него, еврей также не колебался, жену и детей разогнав по углам, привести его в лучшую свою комнату, как можно скорей посадить, потому что едва держался на ногах.
Прямо до порога проследовала за ними Ханна, идя с руками, сложенными, как для молитвы, но еврей закрыл перед ней дверь и, пригрозив, велел идти прочь.
Опёртый на исхудавшие руки, сидел Шнехота долго молчащий. Аарон стоял перед ним, не смея ни расспрашивать, ни завязывать разговор, потому что одна бедность говорила лучше, что с ним делалось. Только после долгого выжидания отворились побледневшие уста у старого и он шепнул:
– Я пришёл сюда сдохнуть…
Аарон не мог на это ответить.
– Розвадов затрадовали? – спросил тот. – Кто там сидит?
– Серебницкий.
– А та… та? – спросил старик.
Догадался еврей, что речь о жене.
– Жена в местечке…
После этих нескольких слов, произнесённых с трудом, наступило молчание.
– Жив пробощ? – спросил Шнехота.
Вопрос показался немного странным Аарону.
– Жив и здоров ксендз Одерановский.
– У тебя есть конь? – сказал старик. – Отвезёшь меня к нему. При костёле есть госпиталь, буду ближе к кладбищу.
Всё то, что он говорил, в устах вспыльчивого, резкого Шнехоты казалось Аарону таким странным, что стоял почти остолбенелым.
– Отдохните тут, пан, я сена принесу лошади, ночь уже… вы что-то слабый… куда ехать – целая миля.
– Днём меня повезёте? Не хочу! – воскликнул Шнехота. – Днём не могу.
Понял это еврей и сразу ушёл, чтобы выдать приказ, шепнув жене, чтобы подала что-нибудь поесть, но от еды и напитка Шнехота отказался, воды пожелал. Еврейки крутились все испуганные, не в состоянии избавиться и миновать нищенки, которая упрямо стояла на пороге. Аарон её напрасно выпроваживал, она тут же возвращалась. Тем временем запрягали и выстилали экипаж в сарае. Шнехота пару раз поднял голову и слабым голосом попросил коня. Прибежал к нему Аарон наконец и, взяв под руку, привёл к экипажу, сперва наказав жене, чтобы убрала с дороги нищенку. Выпихнутая Ханна осталась в сарае, стояла около экипажа, так что, когда Шнехоту к нему вели, оказались тут с глазу на глаз…
Старик равнодушно на неё посмотрел, поднял порванную полу опончи и показал ей.
– Ты рада – одели меня в лохмотья…
Ханна большими глазами поглядела на него, из них текли тихие слёзы. Шепнула только: «Бог! Бог! Иди с Богом!»
Посадили старика в экипаж,
