мне сюда Серебницкого. Я традицию не допущу.
Озорович слушал и ушам не верил.
– Что с вами? – спросил он. – Неприятеля, который не оставил на вас достойной нитки, спасать? Зачем? Кто это слышал?
– Мой пане Озорович, – отпарировал с гордостью Андрей. – Я просил тебя, чтобы ты сделал, чего я требую. Езжай и проси ко мне Серебницкого.
– А если не захочет приехать?
– Тогда я поеду к нему, – ответил Андрей. – Имение наследственное, в любом случае я имею право на выкуп.
Озорович рассмеялся.
– Да, это понимаю! – воскликнул он. – Испугать плута и самому Розвадов захватить!
Андрей ничего не отвечал.
– Езжай, прошу тебя.
Он хлопнул слуге.
– Пани Янова где? У матери?
– Говорили мне, что в Мызе.
– Две брички запрягать, – распорядился Андрей, – поеду в Мызы.
С таким энергичным человеком не было смысла диспутировать. Озорович, которому хоть маленькая оказия могла испечься, был послушным. Сел и поехал. Отъезжая, он видел, как пан Андрей сел на другую бричку и велел направляться в Мызы.
Там как раз между дочерью и матерью происходила резкая сцена, потому что Зубовская была испугана прибытием дочки без мужа, хоть не знала хорошо обо всём и о болезни ей только поведали. Мать не была, может, лучше Домки, но опасалась людских ртов и языков – имела больше стыда. Ничего бы ей не стоило, может, поступить неблагодарно и бесчеловечно, но так, чтобы это не выдалось.
Прибытие законника с дочкой вместе, их явные друг с другом отношения, оставление больного в Варшаве разгневали мать. Не хотела даже поначалу принять дочь в доме. Уже второй день продолжалась непримиримая ссора двух женщин. Зубовская ходила недовольная, повторяя, что она ни о чём знать не хочет и ни в чего вмешиваться. Когда среди этой сцена прикатила бричка и узнали в ней пана Андрея, Домка убежала в боковушку, хлопая дверью, а гость, войдя, застал только одну хозяйку, явно взволнованную, разгневанную и не очень ему довольную.
– Прошу прощения, пани, что вас обременяю, – сказал входящий. – Я слышал, что пан Ян Шнехота больной в Варшаве, а тут ему имение традуют, что жена его вернулась. Рад бы что-нибудь о том узнать.
Зубовская, поправляя разбросанные локоны и платок, нескоро могла найти ответ. Раздумывала, что предпринять, когда пан Андрей добавил:
– Может, я мог бы увидиться с вашей дочерью?
Домка, хотя её не было видно, чувствовалась дышащая тут же за дверью в боковушке и заглядывающая с любопытством в щели старой двери, плохое скреплённой.
– Но, пане, – сказала Зубовская, – я там не знаю, брат или нет, вы не жили всё-таки друг с другом. Что вам до Яна?
Ответ был неловким. Андрей выслушал его равнодушно.
– Оставь мне, пани, – сказал он через минуту, – побуждения, из-за которых спрашиваю. Стыдиться их не имею повода. Могу увидится с пани Яновой?
Зубовская не знала, что отвечать.
– Я там не знаю, – пробурчала она. – Женщина больная, измученная…
Только она договаривала эти слова, когда дивным стечением обстаятельств Серебницкий, за которым Андрей только что послал, подъехал к усадьбе и стремглав вбежал в неё. Внешне он, по-видимому, знал пана Андрея; увидев его тут, он смешался. Зубовская сама, видно, не зная, что делает, громко воскликнула:
– А вот, слава Богу, и пан Серебницкий!
– Я очень рад, что мы встретились! – сказал Андрей, подходя к нему. – Я как раз Озоровича за вами посылал. Что это за традиция на Розвадов?
Покрасневший законник, пойманный неожиданно, начал лопотать:
– Почему я должен это объяснять? Традиция, традиция за долги – во всём.
Говоря это, он как-то поглядел в глаза стоящему напротив Шнехоте, и, встретив его взгляд, смело направленный на него, спокойный облик, на котором видна была какая-то уверенность чистого дела, невольно смешался, скулил, краснел – а судья из одной его физиономии узнал бы виновника.
– Что делается с паном Яном? – спросил серьёзно гость.
Этот род инквизиции возмутил законника; он пожал плечами.
– Разве я знаю? Это меня касается? Болен… Лежит, может, в госпитале или у доктора. Смешная вещь! Если бы и здоров был, ничем бы это не помогло, потому что долгов больше, чем состояния. После этого слишком резкого и выдающего беспокойство выступления Серебницкого наступило молчание. Андрей по-прежнему стоял спокойный.
– Всё-таки не можете принять мне за зло, что о брате спрашиваю? – сказал он тихо.
Переполох, который бросило на всех неожиданное появление Шнехоты, был видимый и говорил о многом; он сам мог из него заключить, что, должно быть, дело нечисто.
Молчали ещё, когда из боковушки вышла Домка, с пылающим лицом, разъярённая, и, едва головой кивнув гостю, сказала грубо:
– Чего ты пан, тут от нас хочешь?
– Я бы рад проведать о пане Яне, – сказал спокойно Андрей.
– Только теперь чувствительность впору! – воскликнула молодая пани. – Всё-таки вы друг с другом не жили, он вас ненавидел… Откуда же такая забота о его судьбе?
– Он всегда был мне братом, – ответил тем более спокойный Андрей, что в тех, что его окружали, видел какой-то испуг и разгорячённость. – Он больной и вы его оставили больного.
– Что кому до этого, спрашивается! Что кому до этого! – отвечала Домка.
После этих слов, уже прервав разговор с ней, пан Андрей с хладнокровием повернулся к Серебницкому.
– Мне говорили, что вы приобрели долги и традуете Розвадов, я считаю своей обязанностью предупредить вас, что это наше наследственное имение, родовое, и что я ему в чужие руки перейти не дам. Чтобы вы напрасно не рассчитывали, заранее вам это объявляю.
Говоря это, он поклонился по кругу и, видя, что тут уже ни делать, ни говорить ему нечего, медленно вышел. Адвокат стоял смешанный, равно как Домка. Ни он, ни она не могли предвидеть никакой интервенции со стороны этого брата, которого почти за чужого считали. Была это новость для них новая, неожиданная и грозная.
Одной физиономией, речью, энергией и, наконец, своим богатством пан Андрей был страшным. Серебниций сообразил, что, представляясь ему в первые минуты слишком дерзким и портя с ним отношения, он совершал непростительную ошибку.
Домка стояла насупившись, Зубовская бормотала что-то невразумительное.
– Этого ещё не хватало, – говорила она, – чтобы вступался за брата, тогда это будет милой кашей. Но кто её заварил, пусть её, я умываю руки, я умываю…
– Пусть, чёрт побери, выкупит свой Розвадов, – отозвался адвокат, – как ему всё посчитаю, хорошо заплатит. Всё-таки ни одна это деревня на свете, найдётся за эти деньги другая. Но увидим, дойдёт ли со мной до порядка…
Домка дала ему знак, указывая на мать, и оба вышли в боковушку. Зубовская, погневавшись, плакала, постоянно повторяя: «Наказание Божье!»
До сих пор о так ловко упакованном у бонифратов пане Яне слышно ещё ничего не было, однако же Домку и её сообщника охватывала тревога. Он мог освободиться из этого заключения, кто же знает? Мог найти защитников, мог напасть на усадьбу на Мызе.
– Я тут не останусь! – кричала молодая женщина. – Ежели, упаси
