в новое место. К тому времени я назвал его «НОКС». В конце концов, мы заработали достаточно, чтобы я смог инвестировать в постоянное место.
— Таунхаус на Манхэттене?
Гарри кивнул.
— Да. — Он рассмеялся. — У меня был список ожидания длиной с Бруклинский мост. Но к тому времени мои дикие времена подошли к концу, и я увидел в «НОКС» реальный, жизнеспособный бизнес. Но также и выход для таких людей, как я. Людей, которые в своей повседневной жизни чувствовали себя как в тюрьме. — Гарри выпил свой виски, затем налил еще, долил и мне.
— Спасибо.
Гарри откинулся на спинку дивана.
— К тому времени, когда я создал его, моя дикая натура уже давно угасла, но я приобрел репутацию.
— Maître, — сказала я.
— Maître. — Гарри покачал головой. — С той первой ночи в Хэмптоне я использовал этот чертов французский акцент. Конечно, я мог свободно говорить по-французски. Я только на нем и говорил с мамой. И не знаю… — он запнулся, не найдя слов.
— Ты чувствовал себя более защищенным.
Гарри встретил мой взгляд.
— Именно, — сказал он с самодовольной улыбкой. — Это было глупо, но маска, плащ и этот проклятый акцент сделали меня кем-то другим. На какое-то время я перестал быть Генри Синклером III, наследником герцогства. Я стал Maître Огюстом, и это было чертовски приятно. Я держался особняком. Никто меня не знал, и мой бизнес процветал.
Гарри взял меня за руку, как будто ему нужны были силы, моя поддержка.
— Я больше не потакал своим прежним диким наклонностям, Фейт. Но — и можно утверждать, что это еще хуже, — вместо этого я стал жестким и холодным человеком. Ты была права, когда говорила, что я напыщенный и высокомерный. Так оно и было. И мне нравилось быть таким. В моем кругу общения это было обычным делом и даже приветствовалось. — Он крепче сжал мою руку. — А потом я встретил тебя. — Его губ коснулась ласковая улыбка. — И ты врезалась в меня, как шаровая молния. — Гарри поцеловал мою руку, мои пальцы. — Я никогда, за всю свою жизнь, не встречал никого, похожего на тебя.
— Я тоже, — сказала я, почувствовав себя так, словно к каждому моему плечу прикреплен воздушный шар, поднимающий меня высоко над землей.
— В тот первый день, в комнате для собраний стажеров… — я поморщилась, слишком хорошо помня тот день. Гарри вздохнул. — Я только начал получать помощь.
— Помощь?
Гарри провел пальцами по сердцу.
— После того, как все эти пьянки и тусовки прекратились. — Он уставился на пламя в камине, потерявшись в прошлом. — После того, как я успокоился и попытался сосредоточиться на своей жизни, на своем будущем, большую часть времени я чувствовал онемение. Когда я не был оцепеневшим, то злился или грустил.
— Почему?
— Из-за мамы, — сказал он, и это единственное слово было наполнено такой любовью, что у меня сжалось сердце. — Я не осознавал этого, но все еще был в шоке. Даже будучи мужчиной, достигшим двадцати пяти лет, шок, травма от потери мамы в столь юном возрасте не затягивались во мне, как смертельная рана, которая никак не заживала. Он сделал паузу и собрался с духом. — Ее смерть… то, что мы не попрощались… сломала часть меня, отняла кусочек моего сердца, который, честно говоря, я не думаю, что когда-нибудь смогу вернуть.
— Гарри, — сказала я, мой голос дрожал от грусти.
— Я всегда был интровертом. И смотрел на таких людей, как ты, полных жизни и радости, свободно общающихся с другими, и удивлялся, как у тебя так легко это получается. Как ты можешь осветить комнату одним своим присутствием.
— Ты так думаешь обо мне?
Гарри встретил мой взгляд.
— Да.
— За день до нашей первой встречи у меня был довольно интенсивный сеанс с психотерапевтом. — Гарри вздохнул. — На меня очень сильно подействовали разговоры о маме, папе и тех годах после ее смерти. У меня болела голова, и я чувствовал себя чертовски злым на весь мир. Злился на то, что не знал, кто я, как мужчина, как личность, и огорчался, что потратил столько лет впустую, заполняя отсутствие в своем сердце бездумными и поверхностными отношениями.
Губы Гарри приподнялись в ухмылке.
— А потом я встретил тебя, такую полную жизни и излучающую счастье. Другие стажеры тянулись к тебе, как к магниту, и не могли устоять перед твоим притяжением. — Он нахмурился. — Я никогда не видел никого такого… такого… живого, как ты. Ты была такой живой и… красивой. Такой необыкновенно красивой.
Исключительно.
— Гарри…
— Ты мне нравилась. Несмотря на то, что мои сверстники и отец сказали бы, что ты не подходишь для человека моего положения, ты мне нравилась. И это мучило меня больше всего на свете. Я видел тебя в офисе, энергичную и уверенную в себе, мужчины и женщины падали к твоим ногам… Я не знал, что с тобой делать. С тем, что я к тебе чувствовал. Я отказывался верить, что это влечение, и убеждал себя, что это отвращение. — Он засмеялся, и я тоже не могла не улыбнуться. — Тогда ты первый раз сказала «да, сэр». Что бы я тебе ни говорил, ты всегда улыбалась и отвечала «да, сэр», и это меня сломило.
— Я знала, что это тебя задевает, — призналась я.
— Так оно и было, — сказал Гарри. — На самом деле, это почти свело меня с ума. — Он провел рукой по своим темным волнам. — Даже когда я вернулся в Англию на лето, а затем начал работать в издательстве на Манхэттене, я часто думал о тебе. О женщине, которая зацепила меня, как никто другой. — Он рассмеялся. — Генри Синклер Третий — не кто иной, как высокомерный член. Чрезмерно высокомерный член, которому не нужно ничего, кроме хорошей порки и основательного траха.
Гарри громко рассмеялся, и я растаяла от этого счастливого звука.
— Эти слова мучили меня, Фейт. Они терзали меня годами. — Он снова стал серьезным. — Я пытался убедить себя, что мне все равно, что я тебе не нравлюсь, что ты для меня никто, даже не знаешь меня. Но даже если я убеждал свой разум в том, что это правда, тупая боль в сердце выдавала во мне лжеца.
— Когда через несколько лет отец сказал мне, что хочет, чтобы я возглавил его нью-йоркский офис, я сразу же согласился.
— Чтобы избавиться от давления здешней жизни?
Гарри поднял на меня глаза.
— Да. Там у меня был «НОКС», к которому я мог быть ближе и на время сбежать от удушающей светской жизни здесь, в Англии… и, как я теперь понимаю, потому
