— но мне стало грустно. Просто потому, что я понимала теперь, что он существует, я знала, что он пришел — но он пришел поздно и совсем не ко мне. Потом он приходил еще не раз, но у меня не было сил поднять на него глаза, потому что я боялась, что он увидит в них что-то, чего я не смогу скрыть, — и пожмет плечами непонимающе или просто равнодушно отвернется. И как только я чувствовала текущий из коридора тонкий запах туалетной воды, предваряющий его появление в комнате, я упиралась глазами в стол, теряя способность не то что разбираться в бумагах, но и вообще что-либо видеть и слышать — кроме того, что говорил он.
Я и не предполагала, что когда-нибудь он обратится ко мне — с пустой и ненужной фразой, которая может служить только для начала разговора. Это произошло неожиданно — когда зимним холодным утром в студию приплелся бездомный щенок.
Сердобольные обитатели притащили его на кухню, напоили молоком и постелили тряпку около батареи — не желая признаваться друг другу, что опасаются гнева начальства и вынуждены будут выгнать его перед уходом домой. Он лежал на коврике, маленький и мокрый, и его толстые лапы — жалкое наследство предков-овчарок, позабывших, между прочим, оставить родословную, которая могла бы обеспечить нормальную жизнь, — подрагивали мелко. То ли от холода, то ли от страха — которого не было в черных круглых глазах. Я смотрела на него, сидя на корточках, и старалась не пускать во взгляд печального умиления — мне казалось, что он не хочет, чтобы его жалели.
— Смешной щенок, — произнес голос сзади.
Я вздрогнула, надеясь, что по спине этого не было заметно, и слегка оттопырила попку — чтобы ему приятно было на нее смотреть.
— Скорее грустный. — Я говорила не то, что хотела.
— Конечно — по улице-то гулять в такой мороз. Ну, тут ему по крайней мере тепло.
— Тепла обычно всегда не хватает…
Я впервые посмотрела на него прямо. И удивилась, как изменились его глаза. Я помнила их холодными и тяжелыми, а сейчас они мне улыбались — потому что он улыбался. Не воспринимая мою ничего не значащую, но намеренно философскую фразу всерьез — и слава Богу, что не воспринимая.
Я только потом поняла, какой дурой выглядела. Вместо своего привычного кокетства избрав новую форму привлечения внимания — едва не оттолкнув его этим. Просто он был слишком умен, чтобы не понять, что прыжки и скачки в моем поведении означают только то, что означают — что я в смятении и просто не знаю, как себя вести.
Когда он пригласил меня к себе на чашку кофе, я думала, что понимаю, что имеется в виду. И спросила только, кивнув на кольцо, усмехаясь горько:
— А что, ваша жена сейчас отдыхает?
— Я вообще-то развелся пять лет назад, — сказал он холодно, но на это я уже не обратила внимания. Мне казалось, что над моей головой разверзся низкий прокопченный потолок, и небо раскололось, и ангелы сидят на тучках и мне улыбаются. И подмигивают весело, словно говоря: «Ну а остальное от тебя зависит». Я только сейчас поняла, что кольцо он и вправду носил на левой руке.
Я не помню толком, как все произошло. За первой чашкой кофе — фантастического, жутко вкусного даже для меня, не любящей этот напиток, — последовала вторая. За кофе коньяк — в маленькой рюмочке с мерными засечками. За коньяком его руки — уверенные, опытные, неторопливые. Ужасно сильные — которым нельзя противиться и которым никогда не откажешь.
Он не ласкал меня особо — но в каждом его движении чувствовалось желание. И когда он стягивал с меня белые облегающие штанишки, и когда расстегивал блузку, под которой ничего не было. И когда потяжелевшим взглядом смотрел на розовое, еще такое молодое тело. И когда словно случайно касался рукой «молнии» на брюках — «молнии», которая толком ничего уже не сдерживала, набухнув, бугрясь каменно.
Больше всего мне было приятно, что он подчеркивал мою взрослость. Он не хватал меня на руки и не нес в ванную — как это делали многие. Он не сжимал мне до посинения грудь и не лизал ее, прикрывая глаза от выдуманного возбуждения. Он не собирался со мной целоваться, стукаясь зубами и тыкаясь носами, — он видел, что я не ребенок. Поэтому он просто принес из другой комнаты красное махровое полотенце и сказал, чтобы я сходила в душ.
О, как это было! Если бы я была уверена в том, что в раю так же приятно — я бы стала истинной праведницей и отказалась от секса на земле. Но верить нельзя никому — тем более ни в Библии, ни в Евангелии ничего не сказано о том, что все женщины на Небесах получают столько, сколько им хочется. В смысле сексуального удовольствия. Поэтому я все время думала о том — даже когда еще ничего не кончилось, — что я хочу, чтобы это повторилось еще и еще. Чтобы это длилось всегда — ну или хотя бы две недели, по прошествии которых я бесконечно ему надоем.
Он не делал ничего особенного — по крайней мере ни про какую «Камасутру» я от него не слышала и про тантрический секс он не рассуждал. У меня был один такой знакомый — пытаясь скрыть от меня неполадки с эрекцией, он переворачивался на живот и предупреждал, что сейчас он какое-то время должен концентрировать энергию. Но, видимо, ее было слишком много, и он никак не мог подогнать ее в пах — его жалобное «я», ковыляя по закоулкам организма, напоминало агитатора, призывающего пассивные массы студенчества прийти в конкретное место на митинг. Но они, равнодушные ко всему, не реагировали, отмахивались презрительно. Мой знакомый был подавлен — его уверенность была поколеблена, а мужская сила осталась чем-то из разряда скрытых человеческих возможностей.
А вот Вадим был другим. Он был настоящим мужчиной — он брал когда хотел. А если не хотел, мог сделать так, чтобы это выглядело комплиментом — «ну подожди, милая, ты отняла у меня столько сил…». Я чувствовала себя слабой и беззащитной — в этом было что-то древнее, первобытное. И ужасно стыдное и приятное. Сильные пальцы на белых бедрах, резкие толчки, выжимающие стон — абсолютно искренний, непридуманный. Что-то красное, блестящее, тяжело покачивающееся — легко меняющее места проникновения по желанию хозяина. Который не торопился никуда, получая удовольствие от терзания гладкого тела, мокрого уже, скользкого. Гуттаперчево складывающегося то так,
