нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен, и матерей.
— Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не нужен.
Она бросила браслет на стол.
— Пардон, — сказал Филипп. И с огорчением: — Ничего лучшего я изобрести не мог, чтобы помочь семье моего учителя.
— Папу оставьте в покое!
— Ну, чего ты взбеленилась? — набросилась на нее Анна Михайловна. — Ты что, не понимаешь? Это ж проформа. Служебная игра! И больше ничего... Не все ли равно, чем платить — деньгами или пайком?
— Ты можешь получать паек чем угодно и жить как угодно. А меня увольте! — Муся пошла к себе в комнату.
— Вот вам и благодарность! — обиженно развела руками Анна Михайловна. Но браслет взяла и спрятала вместе с сапфировым кулоном в складках платья.
— Но любимую вашу книгу... "Дон Кихот" с рисунками Дорэ, может, примите? — спросил Филипп и взял с дивана роскошное издание.
— Краденого мне не нужно, — сказала Муся с порога.
— Глупенькая, книги не крадут — их умыкают, как девушек.
Утро. Муся сидит за столом, пишет. Входит Анна Михайловна в каком-то странном халате, смахивающем на японское кимоно.
— Надо все-таки объясниться, — говорит она, присаживаясь на стул.
— В чем? — неохотно спрашивает Муся.
— Ты подозреваешь Филиппа бог знает в каких грехах.
— Подозрениями я не занимаюсь. Я не сыщик.
— Послушай, Филипп обыкновенный честный селекционер и по совместительству общественный работник культурного фронта.
— Вот как ты научилась! А еще на каком фронте он был?
— Война — это не его стихия.
— Потому что он — талант? — насмешливо спросила Муся.
— А ты не смейся! Может быть, война как раз и помешала нормальному развитию его таланта.
— Зато теперь он развивается во всем блеске.
— Ты не смеешь так! Он искренне верит в построение новой культуры.
— И присваивает чужие вещи?
— Это же так примитивно... Упрощаешь.
— Ах, ты хочешь обстоятельней? Пожалуйста. Ни в какую новую культуру он не верит. И вообще, новую культуру надо делать чистыми руками. А он служит только одному богу — собственному удовольствию. Сначала в живопись играл таланта не хватило. Потом в селекцию — терпения нет. Теперь играет в культуру. Решил, что выгодней. Пойми ты, все эти несостоявшиеся таланты идут либо в сыщики, либо в шулера. И твой Филипп шулер. Рано или поздно он проиграется!
— Какой же ты жестокий человек. Ты всех душишь своей слепой принципиальностью. Отцу подражаешь? Но, между прочим, он сам жил и других не стеснял.
— Ну, я твою жизнь стеснять не буду. Я ухожу в общежитие.
— Неблагодарная! — Анна Михайловна гневно выходит.
Общежитие студентов Тимирязевки. Муся сбегает по лестнице в вестибюль, на руке у нее полотенце. Навстречу ей Василий Силантьев. Черноволосый смуглый парень лет под тридцать.
— Здравствуйте! Вы что здесь делаете?
— Живу.
— Вы удивительный человек — что не явление, то новая роль. А как же мать?
— Вы слишком любопытный зритель.
— Ага. А полотенце зачем?
— Купаться иду. На пруд.
— Вода холодная. Еще только яблоня зацвела.
— Пока цветет яблоня, пруд чистый. А потом зацветет вода — не искупаешься.
— Разумно. А мне можно с вами?
— Так вода же холодная!
— А что мне, дикому тунгусу, холодная вода? Я с моржами купался.
— А с акулами не пробовали?
— Я могу только с разрешения. Но акулы не моржи, по-тунгусски не понимают, — улыбается Василий.
— Это намек?
— Ну, что вы? Так уж с ходу намекать на ваши зубы? Вы можете когти выпустить.
— Выходит состязание в глупости, — Муся улыбнулась. — Пойдемте лучше купаться.
Яркий солнечный день. Муся и Василий идут по тропинке цветущим садом. Они выходят на берег пруда, поросший раскидистыми ветлами, наклоненными над водой. Муся мгновенно скинула сарафан, и не успел Василий стянуть сапоги, как она уже ласточкой полетела с берега в воду и поплыла по-мужски саженками, потряхивая блестевшей от воды головой.
Василий ловко вскарабкался на наклонную ветлу, стал на толстый сук, балансируя руками, выбрал момент равновесия и, сильно оттолкнувшись, полетел вниз головой. Бух! И надолго пропал под водой.
Муся уже тревожно поглядывала по сторонам, когда он с шумным выдохом, словно кит, вынырнул перед ее лицом.
— Ай! — вскрикнула она от неожиданности.
— Не бойтесь, я не морж.
— Да ну вас! — надула она губы. — Я уж бог знает что подумала.
— Неужели обо мне?
— Да ну вас! — и, резко выкидывая руки, поплыла к берегу.
Василий плыл за ней. Она вышла первой, легла на полотенце, подставив лицо, шею, грудь полуденному солнцу. Он лег рядом.
— Скажите, Василий, может ли талант переродиться под воздействием так называемой среды? И превратиться в обыкновенную серость... приспособленца. Нет, хуже — в пиявку!
— Как вы хотите, чтоб я ответил? По-научному или попросту?
— Как угодно.
— Если человек с умом и честью, то никакая среда его не испортит. А если у негр чести нет, то нет и не было таланта. Потому что талант — это прежде всего искреннее и честное отношение к жизни. Иначе он не сможет верно отразить явления жизни. Какой же это талант?
— Но ведь говорят же — злой гений?!
— Там в основе не талант, а изворотливость.
Муся надела сарафан, но оставалась сидеть, глядя в воду. И Василий сидел. Помолчали.
— Кто-то перед вами оправдывался? На среду сваливал? — спросил Василий.
— Ну, не так чтобы оправдывался... Но намекал.
— Вся штука в том, из чего человек вырос. На какой закваске? Из каких убеждений? Я шесть лет провоевал. Всякое видывал. Но такое, чтобы честный человек да еще талантливый превращался в подлеца — не видел. Такие люди либо ломаются, гибнут, либо выбывают из игры.
— Да. По крайней мере, надо, чтобы так было.
— Именно! Ведь вся ваша селекция построена на этой закономерности выращивать такие разновидности, такие сорта, которые сопротивлялись бы окружающей среде, смогли бы выдержать ее напор. А для этого что берется? спрашивает, улыбаясь, Василий.
— Элита.
— Но не по видовому родству, а по качеству. — Он поднял палец.
— С такой биологической аналогией можно далеко зайти, — усмехнулась и Муся. — Яблоко не далеко падает
