закону о землепользовании он мог получить столько земли, сколько хотел, но очень скоро понял, что все лучшие участки разобраны. После долгих хождений в окрестностях села, он, наконец, остановил выбор на болотистом куске земли возле реки Шуши, где росли камыш и ветлы. Постройку избы удалось закончить лишь к октябрю, к первым заморозкам. Дом был с низкими потолками и маленькими окнами, чтобы лучше противостоять холодам, когда температура воздуха падала до минус сорока. Глядя на стены из толстых, хорошо проконопаченных бревен, не пропускавших и дуновения ледяного ветра, Фролов испытывал гордость за свое умение…
Он придвинулся ближе к печке, все еще продолжая читать письмо Поджио, отправленное сюда 30 января 1837 года. Он был благодарен за строки с обещанием прислать еще семян к весеннему севу. В конверте была также записка от княгини Волконской, упрекающей его за то, что он мог подумать, будто ее сын Миша позабыл о нем.
Переписка с друзьями-декабристами только усиливала тоску Фролова по тем временам, когда они были вместе в Петровском Заводе. Петр Фаленберг, живший здесь, в Шуше, оказался приятным соседом, помог ему в обует-ройстве, но они слишком разные: у Фаленберга довольно суровый нрав; кроме того, он предпочитает чтение любой ручной работе.
Всю первую зиму Фролов был обуян нетерпением. Долгие вечера он проводил, листая книги по земледелию, мечтая о времени, когда сможет собирать урожаи. Но казалось, что весна никогда не наступит, а место это никогда не станет для него домом. Переехать же в другое он не мог. Шуша была назначена ему как новая форма тюрьмы.
Зима, 1846.
ЖЕНИТЬБА
Из дверей небольшой церкви в Шуше Александр Фролов и Евдокия Макарова вышли рука об руку. На нем был длинный овчинный кожух и высокие черные сапоги, которые он стачал сам. Голова оставалась непокрытой. К сорока двум годам его каштановые волосы поредели, на висках появилась седина. Невеста была в темном шерстяном пальто с коричневой меховой оторочкой на подоле, рукавах и воротнике, голова и плечи покрыты тяжелой шалью, руки спрятаны в меховую муфту.
Дочь казацкого атамана Николая Макарова из деревеньки Каптырево, в десяти верстах от Шуши, она была на двадцать лет моложе Фролова.
Молодые остановились на мгновенье у выхода из церкви, щурясь от сверкающего под лучами солнца снега. Потом пошли по протоптанной тропинке к саням, глядя друг на друга и застенчиво улыбаясь.
Если знать, что предшествовало их женитьбе, то можно, пожалуй, удивляться, почему эта пара выглядит такой счастливой.
Фролов повстречал Евдокию за несколько лет до этого, когда она была ученицей в школе братьев Беляевых в Минусинске. Александр и Петр Беляевы, как и многие ссыльные декабристы, посвятили себя делу просвещения и образования местного населения. Евдокия, у которой был хороший природный ум, так отличалась в учении, что один из братьев, Александр, предложил ей руку и сердце. Хотя предложение исходило от "государственного преступника", отец Евдокии не отказал бывшему морскому офицеру и дал свое благословение.
Но брак не состоялся. Дело в том, что в 1839 году до Шуши дошла весть, что царь разрешил некоторым политическим ссыльным купить себе свободу тем, что они пойдут служить рядовыми солдатами на Кавказ. Фролов и братья Беляевы немедленно подали такого рода прошения.
Фролов писал своему другу 7 февраля 1840 года: "Я ожидаю с огромным нетерпением разрешения отправиться на Кавказ. Не можешь себе представить, как трудно жить в этой ссылке, когда все так дорого, а урожаи мои так бедны…"
Фролову было отказано, что повергло его в отчаяние. Он ведь числился во второй категории преступников, а значит, считался слишком опасным. Беляевым же, находившимся в четвертой категории, отъезд на Кавказ разрешили. Но возникла серьезная проблема: Александр Беляев не мог взять свою невесту с собой, а просить ее ожидать его возвращения было бы нечестно. С другой стороны, так просто разорвать помолвку с дочерью казака было не менее, если не более опасно, чем воевать с горцами Кавказа. После некоторых раздумий Александр Беляев нашел, как ему казалось, блестящий выход из положения: почему не предложить свою невесту Фролову, который так удручен после полученного отказа. Состоялся семейный совет — братья Беляевы, отец невесты и Фролов, — на котором последний уже оставил мысль о том, что у него когда-нибудь будет жена и семья. А Евдокия не только привлекательна, она еще и настоящая крестьянка-сибирячка, не боящаяся трудной работы.
У Евдокии согласия не спрашивали. Впоследствии она рассказывала своим внукам: "О чем они там говорили, когда собрались вместе, я не знаю. Но выглядело все это так: чтобы не остались втуне двухлетние труды братьев Беляевых по обучению меня всяческим премудростям и наукам, которые помогли бы мне почувствовать себя равной с ними, они пришли к решению отдать меня за Александра Филипповича…"
Видимо, втайне Евдокия испытала некоторое облегчение, связав судьбу с "простым" Фроловым, вместо того чтобы пытаться жить согласно правилам и надеждами своих учителей.
И еще она говорила: "Мыслей о каком-либо протесте у меня не было. Да и против чего протестовать? Я знала, что если выйду за него, у меня будет всегда надежная опора".
Весна, 1853.
ДЕТИ
Фролов вышел из конюшни, где он задал корму лошадям. Становилось теплее, солнце превратило скотный двор в болото грязи со снегом. Двое старших детей — Николай, семи лет, и четырехлетняя Надежда шагали за отцом; у дверей избы стояла Евдокия с шестимесячным Петром на руках.
Опершись на вилы, Фролов смотрел, как старший сын играет с овчаркой, а упрямая Надежда, как обычно, норовит ступить в самую грязь. "Темпераментная девчонка, просто сорванец — думал о ней Фролов. — Слишком много носится наравне со своим братом и с его дружком Федькой Фаленбергом". Темноволосая девочка делала вид, что не слышит предупреждений отца, и с удовольствием наблюдала, как грязь заливает ее сапожки. Фролов пожал плечами, вернулся в конюшню. Слава Богу, дети не ощущали, что живут в ссылке, им было хорошо и весело. Это главное — ведь растить их в таких условиях совсем нелегко. Он припомнил своих первенцев — Алексея и Владимира, умерших в младенчестве, и как он и Евдокия закапывали их крошечные тела под ивой на берегу реки.
В остальном последние семь лет после женитьбы были благополучными. Если не считать еще смерти его отца в 1848 году. После брака с Дуней, с "Душой" — они называли друг друга "душа моя" — он не был больше одинок: у него появился напарник, друг, с кем он мог делить все, на кого мог положиться. Евдокия тоже была вполне
