юг двинем. И ближе к тому месту, где трое моих малышей, я уже не окажусь. А они пока под беляками. Так что помочь мне может только полная победа всей Красной Армии.
— Поверьте, если бы я мог… Если нашим людям сказать — они рейд глубокий сделают, чтобы отбить маленьких Восковых.
— Спасибо, комбриг. Идите. Вас ждут.
В эту же ночь он перебрался в ударную группу, на которую Реввоенсоветом возлагалась одна из крупных операций по освобождению Донбасса — захват Дебальцева. Это был последний укрепленный пункт деникинцев в центре Донбасса, и Солодухин и Восков выделили для атаки два стрелковых полка, кавалерийский и артдивизионы.
Восков решил для себя, что в атаку пойдет с грайворонцами 78-го полка. Встретил старых знакомых.
— Это ворота к углю и морю, — пояснял он в ротах красноармейцам. — Возьмем Дебальцево — почти все угольные центры у нас. Возьмем Дебальцево, расколем надвое деникинский фронт — они начнут уносить ноги из Донбасса, освобождая нам выход к Азовщине.
Он был доволен, чувствовал: люди готовы к бою.
— Слушай, товарищ, — обратился он к бригадному комиссару, — уже в третьей роте ты меня знакомишь с политкомиссарами, и все — Четверяковы. Это что — кличка у вас такая для комиссаров?
И с интересом услышал, что четыре брата Четвериковых, дети бедняка крестьянина из села Бакшеевка под Волчанском: Семен, Павел, Митрофан и Наум — начали свой военный путь с этим полком, связали свою жизнь с партией, участвовали во многих походах Девятой стрелковой, получали ранения, отлеживались в госпиталях и снова возвращались в родной полк.
— Важный, нет, просто исключительно важный случай для воспитания бойцов, — загорелся Восков. — Да разве только один случай? У нас есть тысячи похожих примеров. Люди вступают в Красную Армию целыми семьями, целыми селами.
Вернулся в штаб, спросил:
— Вы учитываете, что Дебальцево — шахтерский центр?
— Учитываем, товарищ военкомдив, как же иначе, не мальчики, — начштаба Иван Шевченко даже покраснел от волнения. — Первым в атаку пойдет батальон, в котором особенно много донбассовцев.
— Хорошо, — он обратился к командиру полка. — Командуйте, товарищ Михайленко, а меня, если понадоблюсь, найдете в батальоне.
29 декабря они встретились в Дебальцеве — между прочим, на митинге. Восков, несмотря на мороз, был в кожанке. «Наступать было легче», — объяснял он потом.
— Деникинского фронта, как видите, уже нет, — подытожил Восков. — Меньше чем за месяц он распался, будто в цирковой пантомиме. Почему? Да потому что армия наша настоящая и потому, что тылы у белых негодные. А сейчас я вам расскажу про четырех братьев Четверяковых…
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ.
ПЕСНИ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Вражеский тыл. Что это?
Она старалась как можно точнее нарисовать для себя картину того, что ее ожидает, но картина обладала способностью день ото дня меняться — в зависимости от сводки Совинформбюро, бесед с ребятами оттуда и даже собственного настроения.
Она получила за эти месяцы многое, очень многое. Она признавалась себе, что если бы все умственные и мускульные усилия, которые она отдала новой для себя профессии, сложить воедино, пожалуй, набралось бы на вузовскую программу обучения. Как там будут без нее — город, Кировский и ЛЭТИ? Да ничего, проживут. А родители? С ними сложнее. Нужно их готовить к мысли, что письма от нее будут все реже и реже.
1 января 1944 года она телеграфировала домой: «Молчанием моим не беспокойся настроение здоровье мировое целую Сильвия».
19 января сообщила: «На днях уезжаю в другое место. Письма оттуда будут доходить реже, чем сейчас… ожидай свою дочку с победой».
А отправив письмо и сразу же услышав, что немцев гонят из-под Ленинграда, не удержалась, чтобы не послать еще одну депешу: «Поздравляю с большим ленинградским праздником».
В конце января писать действительно не могла: тренировки продолжались круглосуточно.
19 февраля Сильва явилась сама. Мать и бабушка даже не сразу сообразили, что пришла их Сивка-Бурка. В комнату вошел рослый боец, остриженный и одетый по-мужски, и представился, нарочито бася:
— Так что принимайте, мамаша, на кратковременную побывку.
Подняла мать на руки, как она ни отбивалась, закружилась, запела. Расцеловала бабушку. Сбросила с себя ушанку, шубу, телогрейку, стянула сапоги, осталась в ватных штанах и гимнастерке, залезла на диван и в блаженстве растянулась, вырвав у пружин надсадный звон.
— Так и не починили? Как вернусь с войны, сама перебью. Боже, как хорошо… Целых двенадцать часов пробуду в тепличных условиях под родительским кровом.
Мать подсела рядом:
— Всего двенадцать? А потом что, Сивка?
Беспечно ответила:
— А потом — обратно в часть.
Положила кулачок под голову, свернулась в клубок:
— Я буду вас слушать внимательно-превнимательно. Ну, как вы тут снимали с себя осаду? Все рассказывайте: где в эти дни были, что делали, плакали или не плакали?
Ели в этот вечер бабушкин морковный пирог, запивали чаем с мороженой клюквой. Мать с обидой вспомнила, что в письмах Сильва больше о клюквенных лесах, чем о себе, писала.
— Нормально! — весело отозвалась Сильва. — Согласно условиям военного времени. Я вам сейчас расскажу, как из-за этой клюквы однажды нагоняй от начальства получила. Пришла из лесу, весь противогаз клюквой набила, стала есть — кисло. Отсыпала сахар из эн-зе — это у нас, бабушка…
— Да знаю, — замахала старуха, — неприкосновенный запас.
— Ух, и ученая ты стала. Ну вот, раз отсыпала, два отсыпала, а утром — проверка. «Воскова, где ваш эн-зе?» — «Разрешите доложить, съела!» — «Получите два наряда!» — «Есть два наряда!» На всю жизнь зареклась.
— Обжора ты стала, — ворчливо сказала бабушка.
Сильва засмеялась и отодвинула от себя пирог.
— Я гармонично развиваюсь, бабушка. Семьдесят три килограмма чистого веса…
Она долго ходила по комнате, рассматривала, будто впервые увидела, книги, институтские конспекты, старые письма.
— Мам, а какие Восков песни любил?
— Я уж и забыла, Сивка. Тогда новых революционных песен немного было. Мы их все от строчки до строчки знали — «Интернационал», «Марсельезу», «Смело, товарищи, в ногу».
— А еще, еще?
— Еще, помню, Восков перед взятием одного поселка после Краматорска затянул… Ну, теперь это не поют…
Вот показались
Белые цепи,
С ними мы будем
Биться до смерти.
Сильва подхватила:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов…
Сальма Ивановна улыбнулась — что-то вспомнила.
— Я же тебе ее и напела, когда ты еще в детсад ходила. Ну и память! А вот эту не пела:
Под частым разрывом гремучих
