Исступление его доходило до бреду; Николай Всеволодовичнахмурился и как бы стал осторожнее.
– Если я уж остался на полчаса, – внушительно и серьезнопромолвил он, – тогда как мне время так дорого, то поверьте, что намеренслушать вас по крайней мере с интересом и… и убежден, что услышу от вас многонового.
Он сел на стул.
– Садитесь! – крикнул Шатов и как-то вдруг сел и сам.
– Позвольте, однако, напомнить, – спохватился еще разСтаврогин, – что я начал было целую к вам просьбу насчет Марьи Тимофеевны, длянее по крайней мере очень важную…
– Ну? – нахмурился вдруг Шатов с видом человека, котороговдруг перебили на самом важном месте и который хоть и глядит на вас, но неуспел еще понять вашего вопроса.
– И вы мне не дали докончить, – договорил с улыбкой НиколайВсеволодович.
– Э, ну вздор, потом! – брезгливо отмахнулся рукой Шатов,осмыслив наконец претензию, и прямо перешел к своей главной теме.
VII
– Знаете ли вы, – начал он почти грозно, принагнувшисьвперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою(очевидно, не примечая этого сам), – знаете ли вы, кто теперь на всей землеединственный народ-«богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем новогобога и кому единому даны ключи жизни и нового слова… Знаете ли вы, кто этотнарод и как ему имя?
– По вашему приему я необходимо должен заключить, и,кажется, как можно скорее, что это народ русский…
– И вы уже смеетесь, о племя! – рванулся было Шатов.
– Успокойтесь, прошу вас; напротив, я именно ждалчего-нибудь в этом роде.
– Ждали в этом роде? А самому вам незнакомы эти слова?
– Очень знакомы; я слишком предвижу, к чему вы клоните. Всяваша фраза и даже выражение народ-«богоносец» есть только заключение нашего свами разговора, происходившего с лишком два года назад, за границей, незадолгопред вашим отъездом в Америку… По крайней мере сколько я могу теперьприпомнить.
– Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а неодно только заключение нашего разговора. «Нашего» разговора совсем и не было:был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мертвых. Ятот ученик, а вы учитель.
– Но если припомнить, вы именно после слов моих как раз ивошли в то общество и только потом уехали в Америку.
– Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал.Да, я не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, начто пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менятьбогов. Я не поверил вам тогда, потому что не хотел верить, и уцепился впоследний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно,скажите серьезно, не дочитали письма моего из Америки? Может быть, не читаливовсе?
– Я прочел из него три страницы, две первые и последнюю, и,кроме того, бегло переглядел средину. Впрочем, я всё собирался…
– Э, всё равно, бросьте, к черту! – махнул рукой Шатов. –Если вы отступились теперь от тогдашних слов про народ, то как могли вы ихтогда выговорить?.. Вот что давит меня теперь.
– Не шутил же я с вами и тогда; убеждая вас, я, может, ещебольше хлопотал о себе, чем о вас, – загадочно произнес Ставрогин.
– Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом содним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждалив моем сердце бога и родину, – в то же самое время, даже, может быть, в те жесамые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова,ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления…Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
– Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас толькосказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о том, чтовсё это произошло в одно и то же время, почти верно; ну, и что же из всегоэтого? Повторяю, я вас, ни того, ни другого, не обманывал.
– Вы атеист? Теперь атеист?
– Да.
– А тогда?
– Точно так же, как и тогда.
– Я не к себе просил у вас уважения, начиная разговор; свашим умом вы бы могли понять это, – в негодовании пробормотал Шатов.
– Я не встал с первого вашего слова, не закрыл разговора, неушел от вас, а сижу до сих пор и смирно отвечаю на ваши вопросы и… крики, сталобыть, не нарушил еще к вам уважения.
Шатов прервал, махнув рукой:
– Вы помните выражение ваше: «Атеист не может быть русским,атеист тотчас же перестает быть русским», помните это?
– Да? – как бы переспросил Николай Всеволодович.
– Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самыхточнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вамиугаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, – вы сказали тогдаже: «Не православный не может быть русским».
– Я полагаю, что это славянофильская мысль.
– Нет; нынешние славянофилы от нее откажутся. Нынче народпоумнел. Но вы еще дальше шли: вы веровали, что римский католицизм уже не естьхристианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося натретье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос безцарства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласилоантихриста и тем погубило весь западный мир. Вы именно указывали, что еслимучается Франция, то единственно по вине католичества, ибо отвергла смрадногобога римского, а нового не сыскала. Вот что вы тогда могли говорить! Я помнюнаши разговоры.
– Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это итеперь; я не лгал, говоря как верующий, – очень серьезно произнес НиколайВсеволодович. – Но уверяю вас, что на меня производит слишком неприятноевпечатление это повторение прошлых мыслей моих. Не можете ли вы перестать?
– Если бы веровали? – вскричал Шатов, не обратив нималейшего внимания на просьбу. – Но не вы ли говорили мне, что если быматематически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучшеостаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?
– Но позвольте же и мне, наконец, спросить, – возвысил голосСтаврогин, – к чему ведет весь этот нетерпеливый и… злобный экзамен?
– Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнитсявам.
– Вы всё настаиваете, что мы вне пространства и времени…
– Молчите! – вдруг крикнул Шатов. – Я глуп и неловок, нопогибай мое имя в смешном! Дозволите ли вы мне повторить пред вами всю главнуювашу тогдашнюю мысль… О, только десять строк, одно заключение.
