– Ты очень хотел обнять свою принцессу. Своими глазами видела.
Сама вижу, как он бесится от моих подколок, но остановиться… Не-е-ет. Не могу. Не хочу. Даже стараться не буду.
Если я сейчас не поржу над этой историей с Юлей – я сама свихнусь. Или разрыдаюсь. А я не хочу рыдать. Меня почти трясет от радостной эйфории: мы выжили. Мы ведь могли не выжить! Да – Ник серьезно пострадал, да – я на больничной койке, но все-таки, это мы могли быть упакованы в те черные пластиковые пакеты. Мы!
В какой-то момент я все-таки начинаю реветь – эйфория отступает, догоняет осознание. И в эту секунду – очень хорошо, что Ольшанский рядом. Он хоть и паршивец, и вечно у него проблемы с пониманием чего он хочет, но плечо у него надежное. И реветь в него можно с полной самоотдачей. Я давно знаю.
– Все будет хорошо, Энджи. Все у нас с тобой будет, – Ник сидит со мной рядом и гладит по спине. А я – испытываю третий приступ смены настроение – нестерпимое желание его отлупить. За что? Да за все!
У меня такой длинный список, если буду давать ему в глаз каждый день, вычеркивая один пункт своих претензий – до конца жизни этот Ромео пандой проходит. И даже с половиной списка не разберется.
Ладно. Пусть живет. От него и так кровью пахнет. Да и чего удивительного – я валялась в температурной коме, ну, если так прикинуть, дня три. После его ранений, после его кровопотери на третий день с койки вставать и куда-то подрываться – самоубийство чистой воды.
– Если что, я в этой же клинике лежу, – шепчет Ник, будто поняв, зачем это я так деятельно к нему принюхиваюсь, – Козырь когда услышал, что я влетел на больничную койку, настоял, чтобы меня к приличному хирургу перевели. А тут… Такое совпадение… Отличный хирург на пару этажей выше работает.
– Совпадение, ага, – кривлюсь, но камень с души моей все-таки сваливается. Что ж, значит, если что, этого придурка увезут обратно. И надеюсь – ремнями его к кровати привяжут.
Я слишком долго позволяю ему себя обнимать.
Какой у этого критерий?
Да очень даже простой.
Просто стоило мне расслабиться, как у Ольшанского морда лица утыкается в мои волосы, причем очень близко к уху. В такой чувствительной зоне, что от каждого его выдоха у меня мурашки по коже стадами несутся.
– Эй, – неуверенно толкаю его плечи от себя, но я-то с ним церемонюсь, он же раненый, а вот Ольшанский – даже не думает. Крепче меня к себе притискивает, губами к шее сползает.
– Как же ты дивно пахнешь, Энджи… – уже совершенно другим, глубоко откровенным тоном сообщает мне он. И это, черт его возьми, насквозь меня продирает.
– Сударь, я вас поздравляю, вы извращенец, – сообщаю ему веско, старательно пытаясь не засмеяться при этом. Что в общем-то сложно, когда без меры наглые мужские губы тебе шею щекочут.
– Почему это? – с любопытством интересуется Ольшанский, но от своего щекотливого промысла не отрывается.
Эх-х, надо бы его пихнуть куда подальше. В конце концов, он меня бесит ведь, и я держу его хоть и неподалеку от себя, чтоб целовать было сподручнее, но все-таки – на расстоянии. Такой был план. И он все сильнее с треском проваливается.
Настолько проваливается, что даже вспомнив о нем сейчас, я и пальцем не шевелю, чтобы расставить все точки над “i”. Я вообще ничем не могу шевелить. Я больная, ослабленная, у меня лапки. Вот выздоровею, вот наполнятся снова ядом истощенные железы прирожденной гарпии, вот тогда и дам ему от ворот поворот. А пока…
– Ты потому извращенец, Ольшанский, – тоном профессиональной зануды заявляю, – что я минимум три дня не была в душе. Просыпалась, только чтобы попить и доползти до туалета. И потела так, что… Ну, в общем, все мы понимаем – от меня сейчас пахнет как от упахавшейся лошади.
– М-м-м, вот оно в чем дело! – Ник фыркает мне в шею, и вот это уже оказывается на самом допустимом пределе. – А я-то все не понимал, почему терпеть не могу всей этой бабской парфюмерии. Просто мне не тот запах давали. Мне надо было запах лошади. Очаровательной кобылки. И вот я уже сражен наповал…
– Сам ты мерин, – оскорбляюсь я до глубины души.
– Ну нет, дорогая, – тон Ольшанского становится на диво самодовольным, – в основном признаке я точно не мерин. А вполне себе жеребец. Все что надо у меня на месте.
– А ржать как конь ты умеешь? – не сдаюсь я, намереваясь засыпать его с головой. – Все жеребцы должны уметь ржать. Чем громче – тем лучше.
О это чудное мгновенье, когда взрослый, умный, со всех сторон интеллигентный мужчина с серьезным видом выпрямляется, прокашливается, поправляет невидимый галстук и… Ржет! Не смеется, а именно возмутительно достоверно и громко воспроизводит конское ржание.
– А-а-а, – падаю лицом в подушку и даже не смеюсь – ору хохотом, – Ольшански-и-ий, что ты делаешь?
– Сдаю экзамен, – возмутительно серьезно отвечает этот тип, в отличие от меня сохранивший вертикальное положение тела, – самый важный экзамен в моей жизни. И что же вы мне поставите, Анжела Леонидовна? Может, вы недостаточно расслышали мое выступление? Мне повторить?
Ответ за меня дает реальность. Дверь в мою палату открывается и на пороге появляется взъерошенная медсестра, в руках у которой чемоданчик для оказания первой помощи.
– Так, кто тут кричал? – деловито спрашивает она. – Кому из вас плохо стало?
Мы смотрим друг на друга.
Естественно, понимаем, что тот, кто окажется крайним – получит самый грандиозный укол в своей жизни. Или какой там взрослым большой больничный трындец полагается?
– Ему, – тыкаю пальцем в Ольшанского.
– Ей, – а он деловито указывает на меня.
На этот раз мы ржем уже оба и уже более-менее по-человечески.
– Вы издеваетесь, да? – тоном “взбучка не за горами” медленно цедит медсестра.
– Нет, – снова говорим хором, но я все-таки совершаю над собой усилие и даю Ольшанскому возможность самому все объяснить. А если начнет объяснять что-то не то – пихну его коленом под копчик…
Нет ничего прекраснее того, чтобы лелеять такие вот прекрасные лазурные мечты, пока другой человек пытается дать убедительные объяснения, что это ему в сознательности и здравом уме поржать диким мустангом приспичило.
– Он меня смешил, – поясняю я короче, поймав взгляд растерянной медсестры, – у меня было настроение побурчать, он решил это поправить. Извините, что помешали.
– Мы кстати есть хотим, – вспоминаю вдогонку, потому что именно в эту секунду одна сладкая пяточка снова пинает меня изнутри, – очень сильно хотим. Если вы нас не спасете, мы съедим этого… – красноречиво гляжу на Ника, – жеребца. Спасайте его, он говорит, что породистый. Правда паспорта с родословной я не видела, но… Может, его все-таки стоит спасти от голодной меня?
– Даже не знаю, – медсестра задумчиво меряет Ника взглядом, всем своим существом транслируя сомнение, – только разве из сочувствия вашему вкусу. Это ж нашей хирургии пациент. Он сейчас так лекарствами накачан, горчить будет непременно.
