Ни 26 июня, ни потом. Он вообще ни с кем из заключенных не разговаривает, кроме Курлянда, а позже – Зильберзака. Все равно, он, должно быть, мужественный и сильный человек. Иначе он бы не спас этих ребят, которые потеряли право на жизнь, когда их обнаружили в бункере в Малом гетто.
Хасаг-Пельцери – довольно большое предприятие, цеха его называются отделениями. Я научился произносить названия большинства из них: механическое отделение, река-либровочное, электронное, инструментальное, хозяйственное, строительное, транспортное и так далее. Некоторые цеха большие и имеют несколько подразделений, другие – поменьше.
Самое большое и самое вредное для здоровья – рекалибровочное отделение. Здесь очищают использованные патронные гильзы. Это происходит в большой ванне с крепкими кислотами, с помощью которых удаляют грязь и ржавчину. Раствор горячий, поэтому в воздухе постоянно присутствуют едкие испарения. Чтобы там вообще можно было находиться, сделаны два проема от пола до потолка. В ветреные дни вентиляция довольно эффективна, хотя зимой очень холодно. Но если на улице безветрено, воздух, перемешанный с кислотными испарениями, стоит в зале неподвижно. Когда штативы с гильзами поднимают из ванны с кислотой, жидкость льется прямо на пол и стекает между прибитыми к нему широкими планками. Рабочие ходят в деревянных башмаках на толстой подошве.
Гильзы после этой процедуры необходимо осмотреть, это делает специальная группа заключенных, все женщины. Они должны взять только что очищенную, плохо сполоснутую гильзу в руки и проследить, имеются ли два положенных отверстия – если нет, гильзу списывают. Если пленный хочет поберечь руки, он должен сам раздобыть перчатки, их мало кто имеет – в лагере перчаток не выдают. Резкий запах кислоты ощущается за много метров от рекалибровочного цеха, а если туда войти, он почти невыносим. Те, кто там работает, еще бледнее, чем остальные заключенные.
Меня направили в механический цех. Первые две недели мы занимались изготовлением газогенераторов, работающих на дровах. Но заказчик – какое-то итальянский предприниматель – оказался недоволен качеством, и производство генераторов закрыли. Вместо этого начали выпускать Panzerfaust – «бронекулак», довольно напыщенное название длинной ярко-желтой трубы, своего рода противотанкового миномета, который солдаты носят на плече. Наш мастер требует самого тщательного контроля каждого «бронекулака».
Мы постоянно голодны, даже сразу после еды, но большинство держится как-то на супе, хлебе и кофе из цикория. Но некоторым приходится плохо. Их в лагере называют «Muzelmaner» – доходяги. Это люди, которые из-за истощения больше не выдерживают. Они покоряются судьбе, не моются, ходят в рванье. Мы знаем, что доходягам недолго осталось. Кстати, слово «Muzelmaner» происходит от родственного слова на идиш «a miser man», несчастный, и ничего общего со словом «мусульманин» не имеет.
Как-то в ночную смену я встретил моего школьного товарища – он учился в одном классе со мной, Митека Яржомбека. Он стоял в рваной одежде с кружкой кофе в одной руке и куском хлеба в другой. Я узнал его, хотя он очень изменился – доходяга. Я попытался с ним заговорить, спросил, могу ли я чем-то ему помочь, но он выглядел отсутствующим, глаза его плавали, я видел, что он узнал меня, что он безуспешно пытается сосредоточиться, но не может. Потом он оставил эти попытки и побрел к своему рабочему месту – может быть, в последний раз. После этой встречи жить ему оставалось совсем немного – когда-то краснощекому, вечно улыбающемуся Митеку.
В Хасаг-Пельцери есть и вольнонаемные польские рабочие. Они не заключенные, как мы, им прилично платят, хотя они выполняют ту же работу, что и мы. Но с их помощью можно раздобыть кое-какие продукты. У некоторых заключенных есть кое-какие заначки – кто-то откладывал на худшие времена, кто-то наловчился делать пользующиеся спросом мелочи, которые можно поменять на еду.
В лагере процветает коммерция. Поляки охотно принимают заказы, правда, требуют предварительной оплаты, самое позднее за день. Пленники покупают главным образом хлеб, полкило стоит восемьдесят злотых – неплохой заработок, если учесть, что на рынке полкило стоит двенадцать злотых. Бернард Курлянд сообщил об этой торговле начальнику охраны Клемму и директору Люту и ему удалось уговорить их открыть в лагере лавку, где полкило хлеба, к тому же более свежего, чем у поляков, стоит двадцать четыре злотых. Никто не спрашивает, откуда заключенные берут деньги. К сожалению, лавка просуществовала всего несколько недель.
Двадцатого июля 1943 года около девять утра в кухне хозяйственного отделения одна их заключенных – Цезя Борковска – раздает наш обычный завтрак. Она рассказывает, что Дегенхардт и несколько немецких полицейских требовали пропуск в лагерь, но были остановлены охранником и отосланы в «Колонию» – так мы называем место неподалеку от лагеря, где живут работающие на фабрике немцы. Там же находится контора администрации. Я хорошо знаю Цезю, она на пару лет старше меня. Пока мы пьем кофейный суррогат, она рассказывает, что Дегенхардт и его помощники были якобы очень недовольны, что им пришлось ждать Люта в конторе.
Для еврея из ченстоховского гетто появление лейпцигской полиции не сулит ничего хорошего – у нас есть горький опыт общения, от них ничего хорошего ждать не приходится. То, что они приехали в Хасаг – плохой признак. Но в ближайшие часы ничего не происходит, и я понемногу забываю то, что рассказала Цезя.
Только после двенадцати, как раз тогда, когда должна начаться раздача супа, всех заключенных вместо этого выстраивают на перекличку. Охранники будят тех, кто работал в ночной смене, дневную смену забирают с рабочих мест.
Все утро шел дождь, под ногами мокро, и небо по-прежнему затянуто низкими облаками. Довольно светло, но над большой площадкой у рекалибровочного отделения, где нас выстроили, зажигаются мощные прожектора. Но это не лейпцигские – на этот раз Селекцию будут проводить наши мастера.
По слухам, немцы просто не поняли друг друга. Дегенхардт заранее известил начальника охраны Клемма, что они получили приказ забрать из лагеря 500 заключенных, а также оставшуюся полицию с семьями. Он считал, что этого достаточно и ничего не сообщил Люту. Когда полиция приехала, Лют, рассвирепев, вообще не пустил их на территорию фабрики и категорически отказался отдать пятьсот человек – он не считает, что на фабрике работает такое количество лишних рабочих. Как-то удалось согласиться на цифре 300, причем наш мастер рассказал нам, что он получил приказ отобрать их лично.
Капитану Дегенхардту и его команде разрешили пройти только в барак, где жили еврейские полицейские с семьями. Вечером у нас рассказывают, что Дегенхардт произнес перед ними речь. Он долго говорил о недостаточной лояльности наших полицейских и в конце концов их всех увели. Двадцать восемь человек с женами и детьми, всего шестьдесят – кроме тех трехсот, главным образом безнадежных доходяг, которых отобрал наш мастер. Наши последние
