Я поднялся из метро на станции Октябрьская и вышел на Ленинский. Глядя на проезжающие машины, я достал пачку сигарет: их осталось всего две. Вспомнив Виктора Цоя, я усмехнулся и закурил.
Итак, что дальше? Женщина, которая меня родила, жалеет, что не сделала аборт, – пускай считает, что сделала, хоть и семнадцать лет спустя. Отчим ненавидит меня, – пусть сгинет в клокотанье собственной утробы, не желаю более оставаться под его крышей. Друзья только что предали меня, оставив на растерзание гопников, которые весьма успешно сделали из моего лица отбивную, – к чёрту их всех, не желаю видеть рядом с собой таких людей. В школе меня на дух не переносят, – плевать, я очень кстати её заканчиваю через два месяца. Дядя Гриша – вот, казалось бы, судно, способное забрать меня с необитаемого острова одиночества и отрешённости, но нужен ли я ему? Он живёт своей жизнью, и было бы глупо вторгаться в неё без приглашения. И главный вопрос: кто я такой? Сделав последнюю затяжку, я выбросил сигарету в грязную урну и моментально ответил себе: бродяга. Я только что превратился в него.
В этот самый момент я принял решение покинуть Светлогорский проезд. Я погостил там достаточно, – пора бы и честь знать. Но знаю ли я, что такое честь? Я – ожившая иллюстрация романа Фёдора Михайловича, втоптанный в грязь по самые уши, годами угодливо хлебавший дерьмо столовой ложкой, чтобы не навлечь гнева людей, от которых зависел, – какое право имею я говорить о чести? Ужели столь жалкому, опустившемуся на самое дно бездны презрения к самому себе человеку дозволено рассуждать о столь высоком понятии? Да, мне позволено. И я сам это себе позволил. Нельзя возлагать на окружающую действительность ответственность за собственное ничтожество. Мы те, кем мы выбираем быть. Быть жертвой или стоять за свои права, быть рабом обстоятельств или хозяином собственной судьбы – всегда выбор самого человека. И нет никакого значения, кем ты был вчера, кем ты был десять лет назад, ты всегда сам решаешь, когда встать с колен, перестать подставлять зад для пинков и встретить судьбу лицом к лицу. Насилие обычно случается с теми, кто приемлет его по отношению к себе. Человек, который не приемлет посягательств на его свободу и ущемления его прав, чаще всего пресекает их на корню. Агрессоры редко упорствуют, когда встречают отпор в самом начале. Свободные люди свободны не потому, что постоянно доказывают миру своё право, быть свободными, но потому, что принимают его как своё естественное состояние. И в тот вечер, следуя в сторону площади Гагарина по Ленинскому проспекту, я принял свободу как своё непреложное право. И потому я был свободен рассуждать обо всем, в том числе и о чести.
Честь – это способность стойко придерживаться тех жизненных принципов, определяемых человеком важнейшими, – опираясь на них, он строит свою личность. Стало быть, человеком чести является тот, кто ставит цельность своей личности превыше выгод, которые может принести ему нарушение этих принципов. В то же время человек, лишённый твёрдых принципов, не может быть человеком чести по определению.
И я тут же сформулировал для себя два основных принципа, которые до сих пор считаю самыми важными, – без них жизнь представляется мне убогой и лишённой должного пламени. Этими принципами были те два понятия, которых я был лишён последние восемь лет: Свобода и Справедливость.
Я шёл к дому, где прошло моё детство. Дому, наблюдавшему зарю моей жизни, дни беспечного счастья под названием детство. Дни, когда отец с бабушкой ещё были живы, а женщина, которая меня родила, не бросила своего сына… Дни, когда я весело резвился во дворе со своими друзьями. Во втором подъезде жила моя первая учительница, в третьем – я сам и многочисленные соседи, в четвёртом подъезде – Юрка, картавый мальчик, который… конечно же! Именно он предал меня сегодня. Я вернулся к этому дому. За восемь лет ничего не изменилось: разве что в окнах прибавилось стеклопакетов, а машины во дворе стали новее.
Это был Дом – не просто здание, но место, где я чувствовал себя счастливым, чувствовал себя в безопасности. Вот из моего подъезда вышла моя бывшая соседка из 74 квартиры. Она с опаской посмотрела на моё измождённое, опухшее и посиневшее от ударов лицо и отвела взгляд. Она не узнала меня. Прошло столько лет. Я стал чужим для собственного дома.
Я не верил в Бога, и утешения мне искать было негде. Поэтому я достал последнюю сигарету из пачки и закурил. Солнце давно уже село над нашим домом, и мне пора было убираться, пока бдительная соседка не вызвала милицию, но вместо того, чтобы уйти, я медленно вдыхал дым, прощаясь с тем последним святым, что оставалось ещё в моём зачерствевшем сердце.
Сигарета истлела до фильтра и больно обожгла пальцы. Я усмехнулся. Что есть жалкая искорка по сравнению с тем огнём, что столько лет сжигал моё сердце? Но теперь и это пламя угасло, оставив в душе лишь горстку пепла, которую развеет северный ветер.
Ни дома, ни родных, ни любимых, ни веры, ни даже боли. В моей душе ещё никогда не было настолько пусто, но теперь, впервые в жизни, я был свободен.
И, несмотря ни на что, вопреки всему, моё сердце продолжало биться, погоняя меня скорее отправиться в путь.
Бродяга – тот, кого лишили дома.
Я стал бродягой вовсе не оттого, что мне этого хотелось, я не питал никаких романтических иллюзий, просто однажды в мою жизнь ворвались эти ублюдки и с корнем вырвали из моего сердца то последнее, что оставалось в нём светлого и чистого. И с этой потерей я утратил не только веру в людское сострадание и милосердие, не только детскую наивность и беззаботность, не только внутренний свет и моральные принципы, – я утратил единственный якорь, который не давал мне расстаться с тихой гаванью моего детства, и пустился в бушующий океан взрослой бродячей жизни, полной пьянства, насилия, крови, веселья и запаха немытого тела. Пьянящий аромат портвейна здесь смешался со смрадом изрядно протухших подмышек, а сладкие ароматы распутных женщин сменялись хрустом ломающегося носа и зубами, выпавшими на мостовую.
Ничего этого со мной не случилось бы, если бы эти ублюдки не вырвали меня из моего дома. И если бы я мог изменить это, если бы я мог тогда воспрепятствовать этому… но теперь я не мог, а стало быть, к чему говорить об этом?
Никто не знает точно, что сделал бы в ситуации, в которой он не был. Едва ли возможно, чтобы я мог быть хуже, чем сейчас. Но плохой или хороший, злой ли, – я всё ещё жив.
А потому теперь, после долгого пути, который я прошёл: через унижения, страдания, боль, – пришло время возвратиться домой. В дом, где я являюсь хозяином и никто не станет диктовать мне своих условий. Вернуться на Светлогорский проезд? Никогда! Я не отправлюсь туда. Потому что это не дом. Это просто несколько обклеенных обоями стен, между которыми сиротливо пристроилась мебель.
Мой дом, каким я его знал когда-то, навсегда вырвали из моего сердца, когда мне исполнилось девять лет. Теперь там живут другие люди, чужие и незнакомые, но это не имеет значения. Мой дом живёт в моём сердце, и где бы я ни пришвартовался, я всегда буду помнить о нём.
Я не был здесь несколько месяцев с того дня, как провожал Настю домой, когда провёл день с ней, а не с друзьями, которые тогда ещё не успели превратиться в предателей. Тогда я свято верил в нашу дружбу и то, что сохраню её на всю жизнь. Но так уж получается, что самые незыблемые и вечные понятия на деле оказываются хрупкими, словно фарфор. Люди, которых ещё несколько часов назад я считал самыми близкими, были теперь безжалостно преданы мной анафеме. Единственным человеком, к которому я сохранял светлые чувства, была Настя. И по счастливой случайности (или прихоти судьбы) она жила здесь. Не знаю, чего я ожидал в тот момент, – может быть, я просто устал и замёрз от долгой прогулки. Так или иначе, я подошёл к её подъезду и набрал на домофоне 71, – она жила в той же квартире, что и я когда-то, только в соседнем доме.
Раздался звонок. «Зачем я это делаю?» – подумал я и уже хотел
