их обнаружим, не сдает позиций.
Еще одна область исследований зависимости, у которой и сегодня много приверженцев, касается генетической предрасположенности к алкоголизму, которой, как считается, страдают представители коренного населения Америки. Поскольку коренные американцы показывают статистически непропорциональные уровни алкогольной зависимости, существовало предположение, что проблема кроется в генах. Однако, указывает Александер, в этой социальной группе чаще встречаются и другие виды зависимости, причем во множестве. Должны ли мы в таком случае считать, что коренные американцы в принципе генетически восприимчивее к наркотикам?
История говорит об обратном: коренные обитатели Америки, видимо, не знали, что такое наркомания, пока европейские колонизаторы не начали разрушать их общества. Это не значит, что до появления колонизаторов коренные американцы жили как в раю. Существует много исторических свидетельств, которые говорят о короткой продолжительности жизни, о войнах и пытках, о периодически происходивших убийствах. Однако исторических доказательств того, что коренные американцы были в массе своей подвержены зависимостям, нет.
Отсутствием наркотиков это не объясняется. Например, инуиты, жившие севернее Квебека, благодаря торговле с европейцами несколько столетий имели доступ к виски. У них, кочевников-оленеводов, было достаточно средств, чтобы купить все, что им нужно, но зависимость от алкоголя у инуитов не развилась. То же относится и к коренным народам Южной Америки: никакого доколониального алкоголизма у них не отмечено, хотя они производили собственные алкогольные напитки задолго до прихода европейцев.
Да и в европейской истории мало что свидетельствует о существовании алкогольной зависимости. Философы и богословы много спорили о пользе и вреде алкоголя. В Средние века не было недостатка в тех, кто критиковал пьянство и общественные беспорядки, возникавшие, когда люди допивались до положения риз. Но неумеренные возлияния представляли собой скорее нравственную проблему: напиваясь, человек предавал себя злу.
Лишь в XVIII веке, когда в Великобритании произошла промышленная революция, в стране началась «эпидемия джина»: население стремительно становилось «джинозависимым». Примерно тогда же британские врачи заговорили об эпидемическом распространении нервозности[429].
Возможно, на формирование зависимости влияет и наша генетическая предрасположенность, и притягательность наркотика. Не факт, что такая точка зрения неверна. Неверно было бы игнорировать другие факторы.
Идея о том, что зависимость заполняет какую-то «дыру» в душе, в наши дни трансформировалась в устойчивое выражение – простое для понимания и, вероятно, соответствующее действительности. Но откуда взялась эта «дыра»? Если ее прогрыз в нас не наркотик, то его устранение вряд ли решит проблему.
Александер, посвятивший больше сорока лет клинической работе с наркозависимостью, признает, что можно предоставить больницам неограниченные ресурсы, но проблемы это не решит. Многообразие методов лечения не слишком улучшило ситуацию. Мы достигли на удивление мало:
Юридический запрет, медицина, которая учитывает морально-нравственную составляющую, доказательная медицина, психоанализ, группы анонимных алкоголиков, консультирование, сострадательная любовь, строгость из милосердия, поведенческая терапия, иглоукалывание, индивидуальная опека, терапевтические группы, гражданские обязательства, медитация, психогенетика, неврология, нацеленная на определенные группы реклама, препараты-антагонисты, психоделические препараты, мотивационное консультирование, общественная поддержка, подбор лечения, программы по снижению вреда – все эти методы ни по отдельности, ни в комбинации так и не одолели ни алкоголизм, ни какую-либо другую зависимость[430].
Конечно, некоторым людям эти методы помогают, но почему – трудно сказать, и непонятно, кому какой метод подойдет. То же самое можно сказать и о психиатрическом лечении в целом[431].
Что изобрели на фабрике психотерапии
После развода Самира хваталась за любую соломинку. Ей удалось связаться со специалисткой по когнитивно-поведенческой терапии. Психолог была моложе ее, но производила серьезное впечатление.
Когда Самира рассказала психологу о своем трипе, вызванном аяуаской, женщина ничего не ответила. Чувство любви ко всему сущему, которое Самира вынесла из трипа, не произвело на психолога никакого впечатления. Шведские голубые глаза механически моргали. Если не считать озабоченной морщинки, которую Самира списала на раздражение, лицо терапевта не выражало ничего.
«Ну, если результат оказался таким хорошим, то, может, стоит продолжить?» – предложила психолог.
Может быть, задумано это было как едкий комментарий, а может, как ирония. Самира уже рассказала женщине о своем детстве, о бегстве в Швецию, о бедности, чувстве вины и стыда. Ничто из перечисленного не произвело на психолога впечатления. Ведь главным было то, как Самира собирается изменить свое поведение. В комнате висела атмосфера разочарования с оттенком раздражения. Самира забыла сделать домашнее задание.
Она не заполнила свой «судовой журнал» – дневник пациента, а если они с терапевтом не могут зафиксировать, что вызвало беспокойство и как Самира на него отреагировала, то как им разобраться с ее мыслями?
«Вряд ли я смогу вам помочь», – сказала психолог.
«В каком смысле?» – спросила Самира.
«По-моему, дальше мы не продвинемся».
Самира ушла из кабинета в недоумении. Неужели терапевт всерьез рекомендовала ей вернуться на стезю психоделики? В поезде Самира достала телефон и стала гуглить «Перу».
В очертаниях психоделической волны, захлестнувшей клиническую психологию, угадываются контуры неудачи. Некоторые считают, что психотерапия пребывает в кризисе.
Мы мало слышим об этом кризисе – несмотря ни на что, предложение в психотерапии не поспевает за спросом. Специалисты работают на износ, клиники часто едва справляются. В такой напряженной ситуации кажется странным углубляться в методологические вопросы о том, действительно ли психотерапия эффективна.
Но исследователи все-таки живо обсуждают эту тему. В 2015 году мир психологии потряс так называемый кризис воспроизводимости, или репликации. Он был вызван решением 270 ученых проверить, можно ли воспроизвести 100 наиболее цитируемых экспериментальных исследований в рамках одного метаанализа. Предполагается, что любой эксперимент должен быть воспроизводимым и дающим аналогичные результаты, но до «репликационного» исследования результаты перепроверяли не так уж часто. Итоги «репликационного эксперимента» оказались неутешительными: статистически полученные результаты сохранялись всего в четырех из десяти повторных исследований[432].
Хотя эти эксперименты не имели отношения к клинической психологии, психологи тоже бурно обсуждали проблемы методологии. В центр внимания попали слишком маленькие экспериментальные группы, ограниченный набор участников, неудовлетворительный контроль за выбыванием участников из исследований, плохой контроль за рандомизированным распределением участников по экспериментальным группам, а также отсутствие интереса к долгосрочным эффектам[433].
Еще одна проблема, которая все чаще обсуждается в связи с оценкой эффективности лечения, заключается в том, что исследования, не давшие положительных результатов, часто «сливаются в архив». Их результаты не публикуются. Это приводит к «предвзятости опубликованных метериалов», поскольку прочитать мы можем лишь о тех исследованиях, которые доказали эффективность лечения.
В клинической психологии эта проблема привлекла к себе внимание совсем недавно. В ходе метаанализа результатов 55 исследований, профинансированных Национальным институтом здравоохранения США, ученые запросили данные 13 исследовательских проектов, результаты которых так и не были опубликованы.
