что-нибудь. Я за этим и пришла сюда.
Что он может рассказать ей? О своей жизни на Вершине мира? О да, так они все и звали свои горы – Вершина мира! Прекрасные, величественные, полные тайн… Как любил он там каждую пядь земли! Снежные шапки вершин, буреломы лесов со следами лавин, горные реки, седловины… Жизнь выдернула его из этого места, пришла к нему в дом, схватила за руку, увела прочь, и до сих пор он скучает по своим горам, будто там осталось его сердце. Горы и Элоис – вот все, что он любил в этой жизни, теперь он это понимает. Он мог бы – и должен был – полюбить своего сына, и он любит его, ну да, конечно, любит, просто он совсем его не знает… Он помнит его маленьким мальчиком, нежным и упрямым одновременно, но когда Мия говорит о своем отце, он видит в ее глазах взрослого, сурового мужчину, любящего, но строгого, раздражающегося по мелочам, но сентиментального. Хорошо, что сыну повезло с семьей, что он сумел стать хорошим отцом, несмотря ни на что.
– Это, конечно, заслуга Элоис.
– Что?
– Я думал про твоего отца, моего сына… я был с ним так мало, я так мало успел ему дать, и я совсем его не знаю. Я, наверное, недостаточно сильно любил его, и твоей бабушке приходилось любить его за двоих.
– Ну, у нее получилось, – сказала Мия, а сама подумала, как глупо это звучит: «недостаточно сильно любил»! А кто знает, как это – достаточно? Кто определяет меру любви?
Она встала и подошла к нему поближе, накрыла своей ладонью его ладонь, лежащую на подлокотнике кресла, почувствовала, как он напрягся, и сказала:
– Послушайте… дедушка. Мне нужно принять очень трудное решение. Но я хотела бы… хотела бы понять, почему я… и что с вами со всеми случилось, и… расскажи мне. Пожалуйста. Просто о себе.
Он долго хмурил густые брови, будто думал, с чего же начать.
А потом начал рассказывать.
– Я родился высоко в горах, на Вершине мира, в Хофоларии.
– Хофоларии?!
– Да. Ты слышала о ней?
– Немного. Прости, я больше не буду перебивать.
– Ничего. Хофолария… прекрасная горная страна! Я любил там каждый камень, не знаю, знакомо ли тебе это чувство… чувство родства с землей, с местом, где ты появился на свет и вырос. Может, я и хотел повидать мир, сейчас уже и не помню, но самым главным моим желанием было жить в нашей деревушке, выращивать свой орешник, заботиться о близких. А потом… потом пришла беда. Пришла Империя. Пришла она войной, потому что только так империи и приходят в такие дивные места, как наши горы. И чтобы нас легче было подчинить своей власти, они жгли наши леса и деревни, угоняли в города наших детей и женщин… Мне было тогда лет десять. У меня были прекрасные родители и две младшие сестры. В одну ночь я потерял всех. Слух о том, что имперская армия идет по горам, конечно, полз давно, но как-то мы мало верили в это и продолжали жить своей жизнью: собирать орехи, пасти овец, выращивать овощи. В тот день я понес запас еды и свежую одежду Тинбо, пастуху, что пас овец на верхнем пастбище, высоко в горах. Он жил там все лето, а мы, мальчишки, раз в неделю по очереди носили ему еду. Выходить надо было с утра пораньше, еще затемно, потому что путь был неблизкий. Мы добирались туда ближе к вечеру, ночевали и шли назад. Я ужасно любил ходить к Тинбо! Я сам себе казался взрослым и сильным тогда, и весь лес был моим, все горы. Тинбо был молодой и веселый, всегда делился едой, диким медом и ягодами, а у костра рассказывал интересные истории. Многие девушки были в него влюблены. Я отдохнул на верхнем пастбище, но на обратной дороге не торопился, я имел право на отдых. А когда пришел домой, деревни не было. И никого не было. Вообще. Просто выжженная поляна. Гарь. Черное небо, черная земля. Что стало с моей семьей, я не знаю. То ли их угнали в рабство, то ли сожгли. Я стоял посреди пепелища и орал так, что черное небо пошло трещинами. А потом кто-то тронул меня за плечо, и я услышал: «Тише, парень, тише».
Так я познакомился с Дьенто Суэрой Току. Сначала я его побил. Ну, или попытался. Он меня быстро скрутил, легкой пощечиной укротил мою истерику, потом умыл какой-то пахучей водой из своей фляжки, а потом сказал: «Пойдем. Здесь нельзя оставаться. На смену одним шакалам скоро придут другие».
Я уныло поплелся за ним, а потом вспомнил про Тинбо и сказал про него этому человеку: нельзя же было оставить его одного с отарой овец в горах! Никто не придет к нему через неделю! Дьенто внимательно посмотрел на меня, кивнул, и мы пошли за Тинбо.
Так мы и прошли потом всю страну, от Вершины мира до Семи островов: я, Тинбо, Дьенто и овцы. Мы проходили одну за другой погибшие деревни, иногда подбирали малышей и тех, кто постарше, спасшихся, как и мы с Тинбо. Овцы кормили нас. Дьенто умел обращаться и с детьми, и с овцами. И мы привязались к нему. В города мы не могли заходить из-за овец и детей, но Дьенто ходил, искал наших родных. Иногда ему удавалось что-то узнать. Не всегда это были добрые вести. Но некоторых детей получалось пристроить по родственникам или просто добрым людям, особенно малышей. Однажды я спросил, как Дьенто оказался в нашей деревне, и он рассказал, что в этом состоит дело его жизни: спасать тех, кто остался жить. Что, когда началась эта безумная война, он и еще несколько его друзей поняли, что не могут это остановить, что это как чума, как цунами… И можно только сделать все, что в твоих силах, чтобы помочь тем, кто выживет после огня, но легко может умереть от голода, жажды и тоски. Они называют себя братство. Конечно, и Тинбо, и я тут же решили, что мы с ними до конца наших дней! Дьенто сказал мне: «Подрасти сначала».
Но все-таки он стал давать мне поручения, не очень важные и совсем безопасные, а сам он все чаще отлучался куда-то и наконец признался, что у него родилась дочь и он не может больше все время идти вслед за войной. Тинбо тоже хотел остепениться. Они пристроили меня в одну семью в Риле, хорошую, но невыносимо трусливую, они боялись даже слово шепнуть против Империи, а я уже
