– Хочешь заставить меня танцевать? – посмеиваюсь я, наблюдая за движениями девочки.
– Хочу, чтобы ты сам того возжелал.
И она крутится, цепляясь юбкой за подбирающиеся к ней подглядывающие кустарники. Ревниво хватаю и прячу от настойчивого взгляда сада и обитающих там.
Девушка
– Когда я ехала в резиденцию Солнца впервые, по пути мне попалась следующая картина.
И я рассказываю об увиденных однажды зверствах: бойне меж людьми, слоями наплывающими друг на друга, редеющих полях и рыжих облаках пыли с взвинченным в воздух металлическим ароматом. Передаю суть спора со служанкой, утверждающей, что войны меж деревнями – дело привычки.
– Они созданы искуствено: для отвода глаз, милая, – говорит Гелиос и обращает на себя пытливый взгляд. – Люди думают, что борются за истинных богов и доля правды в том есть: они покрывают нашу беспомощность.
Признания эти стегают, волнуют. Рушат воображаемые истины.
– Потому что боги ничего не контролируют, – улыбается (улыбкой отчаянной, грустной) супруг и смотрит вперёд себя: на пустой горизонт за пределами ограждения резиденции. – Всё отдано людям.
– Не понимаю.
– Наш контроль есть фикция. Старое поколение богов уже осознало и приняло это (они же к тому привели), а наследников своих тешит невозможным будущем и закладывает уже в их головы лживые истины, которыми кормятся обыкновенные смертные.
Гелиос поглядывает на меня: на моё скоропостижно сменяющееся выражение лица; от неверия до упрёков.
– Мы ни за что не отвечаем, – говорит мужчина. – Всё разваливается. Гибнет, пустеет, выходит из строя. Солнечные батареи перестают вырабатывать энергию, Полис всё чаще обесточен. И я не контролирую этот процесс, больше – нет.
Приводит следующий пример:
– Дамба едва дышит, а сколы россыпью расползаются по каменному сооружению: скоро даст пробоину и потопит множество деревень. Боги скажут: пришла расплата. Ненасытные рты желали спасительной влаги – гибните утопленниками. Вы рассердили своей жадностью и своим проскальзывающей неверием высших существ. И люди поверят.
Гелиос вздыхает и говорит про обязанности клана Солнца вновь:
– А я скажу, что Полис стал много потреблять – следует хранить и менее расточительно использовать дар небесного светила. Есть несогласные? Из-за вас город погрузится во тьму. А он и так погрузится; то выбор без выбора. Виной тому многочисленные неисправности, которые ни я, ни кто-либо ещё не в состоянии урегулировать. В нас нет знаний. Мы пользуемся местом и положением привилегированной знати, но на месте нынешних богов мог оказаться кто-угодно.
Пускаюсь в спор:
– Нет, не кто-угодно. Ум требовался. Знание систем требовалось.
– Власть приняли чуть более умные дураки в сравнении с дураками обыкновенными, – смеётся Гелиос. – Как же это паршиво, Луна.
Мы словно бы впервой говорим по душам – впервой я слышу тревожащие мысли и хочу разделить их. Почему мы не оглашали беспокойства ранее?
– Паршиво? Наблюдать за распадом, да? – отталкиваю я.
– Именно. Знать, что всё это создавалось, а потом оказалось в руках у неспособных поддержать. А способных поддержать и вовсе нет. Тупик.
Я сжимаю мужскую руку.
– Знаний в мире не осталось, – вторит Гелиос. – Нет тех, кто бы мог ими воспользоваться. Нам достались ресурсы от былых поколений, и мы выжали их до последней капли, не скопив на чёрный день даже себе.
Гелиос отпускает мою руку и следом ладонью прижигает колено.
– Мы отвлекаемся на примитивные вещи, – говорит мужчина, – потому что иных у нас не осталось. А если пелену с глаз снять – можно сойти с ума. Мораль сдохла, принципы сменились орбитально. Приёмы, встречи, вечера, Шоу, даже сам Монастырь – это отвод взгляда собственного, это попытка ощутить себя хоть что-то решающим.
– Не волнуйся, – решаю перебить шуткой, – мне всё еще мил супруг. Даже если он не Бог вовсе.
Гелиос улыбается. И просит разграничивать понятия божеств по социальному конструкту (определяемое природой и средой воспитания) и профессиональным навыкам.
– Я называю тебя богиней, потому что ты такова, – говорит мужчина. – Не для отвода твоих глаз и не заигравшись самостоятельно. Ты такова, потому что в тебе есть упомянутый ум, отличающие нас всех качества, проглядываемая порода.
Гелиос замирает – и в речах, и телом. Думает. И чем дольше думает (с раскисающим лицом), тем больше на своём я обнажаю волнение.
– Что с тобой? – говорю я. – О чём так задумался?
– Об упомянутой породе. Мне следует признаться.
Почему я обрастаю беспокойством? Какая правда могла открыться мне?
– Я слышал, как ты несколько раз огревала чужих жён на вечерах, говоря, что богиня и – в отличие от них – равная.
Гелиос хочет воспрепятствовать тому? Отругать? Велеть так не поступать?
– И ты права.
Не понимаю.
Набирает воздуха.
– Но равная ты не по специфике наших отношений и дозволенности клана Солнца. И даже не по своему характеру. Ты равная, потому что у меня – и не только – есть подозрения.
– Какие? – бросаю нетерпеливо.
– Неважно.
Сдаётся и отступает, возвращает взор на глумливую пустыню и решает отмолчаться.
– Так нельзя, – говорю я. – Теперь я должна знать. Закончи мысль.
– Она неподтверждённая и ничего не даст.
– Она даст мне спокойствие.
Гелиос оглядывается. Это подстрекает.
– Ты помнишь своё детство? – спрашивает он.
– Разумеется.
– В той самой деревне?
– Ну разумеется, – повторяю я.
– А чувство родства к ней есть? Скучаешь?
– Что за вопросы? Нет. Такого нет.
– Ощущала себя иной, отличительной? Думала, что находишься не на своём месте и занимаешься не своими делами? Принимала ли ласку родителей и давали ли её вообще? Чувствовала сестёр истинно сёстрами?
– Поняла тебя.
– Поняла?
– Да.
– Закрыли тему.
– Да, пожалуйста.
Спаситель
Сегодня мной правит меланхолия. Я вспоминаю, как не стало сестры.
Её тело – после нескольких дней поиска – обнаружил задействованный в поиске конвой. Она умерла в пустыне. Подоспевший лекарь заверил семью, что встреча с кем-либо из городских не состоялась, да и сами разгуливающие по просеке конвои девочку не тронули. Она брела под опаливающим солнцем нашего фамильного герба и под ним же скончалась. Я смотрел на высушенное лицо; некто пожелал себе в коллекцию чудеснейший из бутонов никогда не виданных цветов. И теперь сестра грузным гербарием приклеилась к белоснежной – словно лист в альбоме – кушетке. Нитеподобные руки лежали поверх колючих бёдер. Всё в ней вплавилось в саму себя, и только едва зримый живот выпирал горбинкой.
