же он все-таки приезжал, если не секрет?
Тут я, как мог, коротко, рассказал о деле Клименкина, о роли в нем Каспарова. Сказал и то, что повесть давно написана, но ее никак не печатают, а теперь вот новое происшествие с ним, и на него накручивают дело, хотя он никоим образом не причастен к автобусной аварии. Ясно, что это – месть, попытка свести старые счеты.
Владимир Николаевич слушал меня с нескрываемым интересом. Я подумал: а что, если дать ему повесть? Вдруг это поможет Каспарову?
– Каспарову нужно помочь, – сказал я. – Вы сами убедитесь, если прочитаете повесть. Она строго документальна. Хотите?
– Что ж, хорошо, – живо откликнулся Владимир Николаевич. – Конечно. Когда вы сможете дать мне рукопись?
– Хоть сегодня, хоть завтра, когда вам удобно, – сказал я.
– Договорились. Я прочту, а тогда подумаем, что делать дальше. Может быть, вы правы, и ему действительно нужно помочь. Бывает, что милиция да и прокуратура творят не совсем хорошие дела, особенно на местах. Правда, вот что неясно: зачем он скрывается? Ведь объявили всесоюзный розыск и даже нас подключили.
– А теперь второй вопрос, давний, – сказал Владимир Николаевич, помолчав. – Скажите, что, по-вашему, нужно сделать, чтобы пресечь или как-то ограничить хотя бы самостоятельную цензуру редакторов в журналах и издательствах? – Он внимательно и открыто посмотрел на меня. – Как бороться с тем, что они берут на себя больше, чем нужно? Вы же знаете, наверное, что спрос на нашу литературу на международном рынке весьма невысок сейчас, мы не выдерживаем конкуренции с зарубежными издательствами. И с молодой литературой проблема остра, пробиться молодым нелегко. Не случайно ведь и постановление принято. Что вы думаете по этому поводу?
Я даже слегка опешил. Для меня этот вопрос стоял во весь свой рост очень давно, но вот то, что он беспокоил Владимира Николаевича, показалось мне поначалу весьма удивительным. Неужели он этого не понимает? Да, были разговоры о том, что якобы цензуру у нас отменили, но ведь… За малейшее упущение, за пропуск в печать не то что книги, а одного только «сомнительного» в идейном отношении выражения редактора могут снять немедленно, никакой защиты от произвола у него просто-напросто нет. Какой же смелости можно ждать от него в этих условиях? Конечно, я сам считал, что редакторы перестраховываются, но…
Владимир Николаевич тем не менее смотрел на меня так открыто, так искренне, что я подумал: а вдруг? Эх, что терять! В конце концов в решающие моменты просто необходимо говорить то, что на самом деле думаешь – вдруг это как раз и поможет делу. И потом… Командировки, поездки, многочисленные встречи с людьми не раз убеждали меня: везде, в любой сфере деятельности, на любом должностном и профессиональном уровне всегда можно встретить как бессовестного, корыстного, циничного человека, так и вполне честного и порядочного. Разные ведь причины приводят разных людей в ту или иную сферу деятельности, так что… А Владимир Николаевич явно вызывал у меня доверие.
И я… начал. Попытался-таки высказаться по самому больному вопросу. На самом деле: что терять?
Владимир Николаевич слушал меня, сначала одобрительно кивая, а потом в растерянности поднимая брови – когда я предложил сократить некоторые инстанции и расформировать некоторые организации.
– Пожалуй, я согласен с вами, вы меня убедили, но… Скажите, а… Многие думают, как вы? – спросил он и тут же тактично поправился: – Нет-нет, не нужно никаких фамилий, поймите меня правильно. А просто: многие ли разделяют вашу точку зрения?
Я сказал, что да, многие, я в этом уверен.
– Кстати, – добавил я, – совсем недавно, на днях, любопытную сценку я видел, вернее, даже участником ее стал. В метро. Хотите расскажу вам?
Владимир Николаевич согласно кивнул, и я рассказал.
…Уже много раз замечал я, что на переходе со станции метро «Курская-кольцевая» на «Курскую-радиальную» постоянно происходит путаница в движении густого потока пассажиров, особенно в часы «пик». На мой взгляд, это происходит по простейшей причине: вывеска «ВХОДА НЕТ» повешена в одном месте так, что ее просто-напросто не видно – пассажиры идут и встречаются с густым встречным потоком. Возникает раздражение, подчас перерастающее в ненависть, толчки, оскорбления, угрозы. Причина же, как часто бывает, плевая, и однажды я, осененный простой этой мыслью и движимый чувством элементарной гражданской активности, подошел к дежурному по станции и попытался высказать свои вполне простые соображения.
Увы, не на того напал. Эта женщина в форменной одежде настолько, очевидно, привыкла к полной безгласности «пассажиро‑потока», что встретила мое обращение к ней недоуменным и настороженно-бдительным взглядом. Она и слушать меня не стала, когда поняла, что я хочу что-то предложить, что-то посоветовать. А кто я, собственно, такой? Может быть, скрытый злоумышленник? И не позвать ли вообще милицию? Она чеканно ответила мне, что это не мое дело и чтобы я… Ну, в общем, ясно.
Самым же интересным оказалось другое. Дело в том, что во время короткого нашего диалога с дежурной рядом остановился мужчина этакого неопределенного возраста и невыразительной внешности, одетый тоже как-то средне. Он самым внимательным образом следил за нашим разговором, а когда дежурная, подняв вверх подбородок и сказав что-то резкое на прощание, демонстративно пошла от меня прочь, он приблизился, робко тронул меня за рукав и сказал тихо, оглядываясь:
– Не надо. Зачем вы? Осторожнее. Заберут…
Еще не остыв от тупой агрессивности женщины в форме, я не сразу понял.
– Что вы сказали? – переспросил я.
– Заберут. Лучше не надо. Молчите лучше. Не связывайтесь.
– Да что вы, – ответил я как можно мягче. – При чем же тут? Я ведь дельное предложил. Она просто не выслушала.
– Тихо, тихо. Не связывайтесь. Она власть. Я знаю, как…
Подошел поезд, я намеренно вошел не в ту дверь, в которую шагнул мужчина, и потерял его из виду.
А сценка мне запомнилась. Ее-то я и пересказал Санину.
Он покачал головой.
– Да, страх еще очень силён, к сожалению, – сказал он. – Что делать… Но сейчас… У нас в Комитете действительно другие люди, многое по-другому…
– Вот вы спрашивали… – продолжал я. – Да потому ведь и молчат почти все! Не потому, что не думают так, а из вполне понятного чувства. Ведь так легко у нас потерять даже то немногое, что имеешь. И потом… Самое страшное даже другое. Произведения-то настоящие просто-напросто не рождаются, вот в чем дело. Или появляются на свет мертворожденными. Убитыми, так сказать. Во чреве. Принято говорить: а где они, эти талантливые вещи, которые не печатают? Покажите их! И если не удается тотчас же показать, отвечают: то-то же! Вроде все в порядке: на «нет», мол,
