Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 86
Джон Андерсон и его коллеги пошли еще дальше[356]. Они утверждают, что забывание со временем отражает оптимальную адаптацию к структуре окружающей среды. Андерсон изучил различные ситуации, связанные с извлечением сведений из памяти, и проанализировал, как можно предсказать, будут ли в дальнейшем обращаться к условному фрагменту информации, на основе истории обращений к нему. Он выявил закономерность, сравнимую с эфемерностью нашей памяти: частота обращений к такому фрагменту падает с момента последнего обращения. Группа Андерсона заметила такой факт: в библиотечных системах книги, к которым читатели обращались недавно или часто запрашивали, на момент исследования также вызывали повышенный интерес. Если книги брали давно или редко, они так и оставались пылиться на полках. Примерно то же самое ученые обнаружили в 1986–1987 гг., когда на протяжении 730 дней исследовали заголовки в газете The New York Times и фиксировали появление определенного слова. Вероятность того, что некое слово появится в тот или иной день, зависела от того, сколько прошло с момента, когда его использовали в последний раз. Группа Андерсона выявила такие же параллели в других ситуациях: в том, какие слова мы используем в беседах с детьми, и в том, какова вероятность получить электронное письмо от некоего адресата в зависимости от того, как давно вы получали от него сообщения.
Система, которая со временем делает информацию менее доступной, очень функциональна: когда сведения долго не используются, все меньше шансов на то, что они понадобятся в будущем. В конечном счете система будет отбрасывать именно такие данные, – этим и занимается эфемерность. Андерсон предполагает, что общая форма забывания, документально подтвержденная во многих экспериментах, – согласно которой со временем мы забываем все медленнее, – отражает похожую функцию в окружающей среде: эта функция связывает использование информации в прошлом и настоящем. По словам Андерсона, наши системы памяти уловили эту закономерность и, по сути, решили так: если за последнее время мы не обращались к информации, тогда она, вероятно, не понадобится нам и в будущем. Мы выигрываем чаще, но остро чувствуем потери – разочарование оттого, что забыли, и никогда не осознаем преимуществ.
Основная идея здесь напоминает явление, которое этологи называют «разменом» (англ. trade-off). Представьте картинку: группа на пикнике, рядом с ними раскрошенное печенье. К нему осторожно приближается белочка, хватает немного, отбегает к ближайшему дереву и ест. Она возвращается несколько раз – и все время хватает кусочек, уносит его обратно к дереву и съедает. Да, это не самый эффективный способ есть печенье, но так ей легче заметить угрозу со стороны возможных хищников. Ученые выяснили: белки склонны утаскивать и прятать именно маленькие кусочки печенья. На большой кусок уходит больше времени, и белка сильнее рискует. Вот и «размен»: меньше поешь – меньше будешь бояться. Поведение белки говорит о том, что она уравновешивает выгоды и риски. Точно так же и в памяти проходит «размен»: забываешь о ненужном – и хорошо, только и о нужном можно забыть – вот это досада![357]
Некоторые идеи, связанные с частотой обращения к сведениям и их актуальностью, применимы и при блокаде семантической памяти. Лучше всего это заметно, когда слово вертится на языке. Напомним: имена и другие фрагменты данных блокируются, если их не использовать. И еще: блокада – это итог ослабленной связи понятийных представлений с фонологическими, иными словами, наших знаний о человеке или объекте со звучанием имени или слова. И когда слово близко, но никак не дается, в этом может отражаться принцип, сформулированный группой Андерсона: хуже запоминается та информация, к которой мы давно не обращались, ведь вероятно, что она нам и не пригодится. Если мы давно не повторяли слово или имя и не усиливали связь понятийных и фонологических представлений, она становится все менее надежной, и со временем мы, скорее всего, утратим доступ к таким данным.
Некоторые типы блокад отражают действие процессов торможения, делающих информацию недоступной (см. главу 3). Психологи и нейробиологи давно признали: торможение – это фундаментальная особенность нервной системы, и мозг в равной степени полагается и на те механизмы, что снижают активность, и на те, что ее усиливают. Подумайте: что может случиться без торможения в системе памяти, где все, что имеет хотя бы вероятностное отношение к стимулу, неизменно и быстро приходит на ум? Вот эксперимент: попробуйте вспомнить эпизод из жизни, в котором был задействован стол. Вспомнили? Много ушло времени? Вероятно, нет: это не составило труда. Возможно, вам вспомнился вечерний разговор за обеденным столом или совещание за столом переговоров на утренней планерке. А теперь представьте, что через несколько секунд после того, как вы услышите слово «стол», из вашей памяти хлынут сразу все воспоминания, связанные со столами, – сотни, а может, и тысячи случаев? Это приведет к фантастическому хаосу, а мозг накроет лавиной противоречащих друг другу отголосков ментальных картин. Картина будет напоминать поисковую систему в интернете: вы вводите слово с массой совпадений в глобальную базу данных, а затем выбираете из тысяч записей по запросу. Но нам не нужна система памяти, способная вызвать такую перегрузку. Роберт и Элизабет Бьорк убедительно доказывают: торможение помогает защитить от такого вероятного хаоса[358].
Основная идея, на которой основан анализ грехов эфемерности и блокады: для памяти порой «лучшее – враг хорошего». Этот же принцип в равной степени, если не сильнее, применим и к рассеянности. Вызванные ею ошибки отчасти происходят потому, что для создания яркого воспоминания, которое потом можно вспомнить по первому желанию, требуется внимательно, тщательно и продуманно закодировать информацию. Если уделять событиям минимальное внимание и никак их не кодировать, шансы запомнить их будут малыми. Но что, если бы события запоминались во всех подробностях, независимо от обработки и ее глубины? Нас бы просто накрыло лавиной бесполезных деталей, как это произошло с мнемонистом Шерешевским, о котором рассказал советский психолог и невропатолог Александр Лурия, изучавший его поведение годами[359].
Шерешевский формировал и хранил подробнейшие воспоминания практически обо всем, что с ним случилось, – и о важных вещах, и о пустяках. Но он совершенно не мог мыслить абстрактно. Он тонул в волнах мелких и ненужных впечатлений – тех, перед которыми прежде всего нужно захлопнуть двери памяти. Если система зависит от глубины кодирования данных, то мы, вероятнее всего, вспомним события, когда те и правда важны и когда мы направляли усилия на их обработку. Если же они не привлекли внимания либо не вызвали желания их запомнить, вероятно, они не были бы столь важными, и вряд ли мы вспомним о них в дальнейшем.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 86
