И тут зонтик соскользнул у меня с колен, и сухой звук его удара о ковер коснулся моего слуха, как взмах крыла, и смерть, паря на крыльях, пронеслась меж нами, и я увидел Шаго Мартина, стучащего в дверь Шерри, и она открыла ему, открылась ему, распахнула халат и раскрыла лоно, – увидел все это столь же отчетливо, как когда-то Келли видел свой охваченный пламенем дом. Я никогда не прощу ей Келли, подумал я, и во мне вновь проснулся страх, я был уверен, что она сейчас с Шаго, это было в порядке вещей: она находилась там с Шаго, а я здесь с Келли. И в эти же минуты кого-то убивали в Гарлеме – картина в моем мозгу была размыта ужасом, но я чувствовал, как дубиной крушат чей-то череп, как жертва задыхается и кричит (или это кричу я сам?), удаляясь в аллею мрака, уносясь на тридцать миль на тридцатый этаж этого здания – а может быть, убийца бросился бежать и был задержан сошедшим с небес патрулем?
Нет, это я угодил в ловушку. Мне хотелось избавиться от своего провидческого дара, способности видеть картину убийства с одной стороны и Шерри с Шаго с другой, хотелось освободиться от чар похотливого Дьявола и грозного Бога, чтобы снова стать холодным рационалистом, цепляющимся за факты, как за юбки баб, разумным человеком, не зрящим сквозь толщу вод.
Но у меня не было сил сделать это.
Я наклонился, чтобы поднять зонтик, и услышал посланную мне весть: «Пройди по парапету, – гласила она. – Пройди по парапету, или Шерри умрет». Но я боялся за себя куда сильнее, чем за Шерри. «Пройди, – снова сказал голос, – или тебя ожидает нечто худшее, чем сама смерть». И тут я все понял – я увидел, как тараканы в страхе ползут по отвесной стене.
– Ладно, – сказал я Келли, – пошли на балкон.
Я произнес это совершенно спокойно, вероятно, я надеялся, что он начнет умолять меня остаться в комнате, – мне никогда не приходилось испытывать желания, столь жадно устремленного на объект вожделения, как то, что исходило сейчас от Келли, – но у него была железная воля: он любил выигрывать, но не на дурачка. И Келли кивнул мне: «Как тебе будет угодно. Пошли», – невозмутимо ответил он в полной уверенности, что так или иначе, но своего добьется. Страх сковал мое тело, я был напуган, как ребенок, которого подбили на неравную драку. Я посмотрел на Келли – не знаю, что можно было прочесть в моем взгляде, скорее всего мольбу о пощаде, как будто ему стоило только сказать: «Ладно, хватит, мы и так зашли уже слишком далеко», и мне сразу бы полегчало. Но его глаза ничего не говорили и не посылали мне никакого сигнала. А я был не в силах вымолвить ни слова, голос комком застрял у меня в горле, – так умирающий постепенно утрачивает способность видеть, слышать и все прочее, – и я понял, что должен чувствовать человек, которого выводят на расстрел, и позавидовал тому человеку, потому что его смерть была неизбежна и он мог подготовить себя к ней, тогда когда мне надлежало быть готовым неизвестно к чему, и это было страшнее, чем страх перед собственной неминуемой гибелью.
Мы вышли через французскую дверь на балкон. Дождь шел уже сильнее, и запах мокрой травы пронизывал темноту, прилетая на ветру из парка. Я не знал, хватит ли у меня сил взобраться на парапет. Мысль о том, чтобы сначала встать на кресло, была чисто умозрительной. Лучше уж начать все от стены возле балконной двери. Мы оба молчали. Келли следовал за мной с чинным видом капеллана, сопровождающего арестанта.
Но двигаться все же было легче, чем оставаться на месте. С жизнью своей я уже распрощался. И подобно тому, как умирающий, преисполненный страха, беспомощный и окутанный туманным облаком, тем не менее понимает, что он уже во власти смерти и, следовательно, сумеет дождаться ее, – я почувствовал, как смерть приблизилась ко мне, как тень, поджидающая, пока ты не скользнешь мимо последних отмелей сознания на островок забвения. «Что ж, – подумал я,
– кажется, я готов умереть».
– Отдай-ка мне зонтик, – сказал Келли, заметив, что я собираюсь взобраться на парапет.
И я рассердился, как умирающий, которому докучает своими бесполезными уколами врач. Я не желал, чтобы Келли стоял рядом, мне хотелось остаться одному. Его требование отдать зонтик почему-то казалось мне чудовищно несправедливым, но не хотелось и спорить с ним, словно спор этот лишил бы меня чего-то жизненно важного. И я протянул ему зонтик. Но в душе возникло чувство утраты, и мне вновь стало страшно взбираться на парапет. Да и сделать это было нелегко. Мне придется высоко задрать ногу, почти до уровня плеча, и затем, уцепившись правой рукой за какую-нибудь выемку в стене, рвануться вверх, как при прыжке в высоту, и если рывок этот окажется слишком резким, я могу просто перелететь через парапет. И тут я наконец вновь обрел дар речи.
– Вы когда-нибудь пробовали сделать это? – спросил я.
– Нет. Даже и не думал, – ответил Келли.
– А вот Дебора пробовала, – вдруг заявил я.
– Да, она пробовала.
– И смогла пройти по парапету?
– Нет, спрыгнула на полдороге..
– Бедняжка Дебора, – сказал я, и в моем голосе опять зазвучал страх.
– Не тебе жалеть ее, – ответил Келли.
И его слова подтолкнули меня вверх. Я вцепился пальцами в стену, – один ноготь сломался и почти оторвался, – и одним рывком очутился наверху, на парапете шириной не больше фута. И тут же меня охватило нестерпимое желание спрыгнуть с него, и я чуть было не свалился обратно на балкон. Я стоял на парапете, трясясь от страха, правая рука, как только я оторвал ее от стены, непроизвольно задергалась, я чувствовал себя совершенно обнаженным, ибо у меня больше не было никакой опоры. Я не мог решиться сделать хоть один шаг, ибо лишился последних остатков воли, я стоял, не шевелясь, только дрожа и чуть покачиваясь. Быть может, я разревелся бы как дитя, но мне было страшно даже заплакать. И вдруг я почувствовал жуткое отвращение к собственной трусости. «Каждому таракану случалось разок-другой сорваться со стены», – прошептал мне или во мне какой-то голос, я был весь мокрый, но все же решился на первый шаг, самый настоящий шаг, моя нога была тяжелой, словно обутой в свинцовый башмак, но я подтянул к ней другую ногу, а потом сделал еще шаг вперед той же тяжелой ногой – так ребенок, взбираясь по лестнице, выставляет вперед только правую ногу, а затем сделал и третий шаг и остановился, оглядывая огромное спящее здание отеля, стены, уходящие ввысь справа и слева от зияющей предо мною пропасти, а там, ниже, снова стены и уступы, и другие стены – водопад застывших каменных стен. Но я больше не ощущал себя таким беззащитным, как прежде, мне удавалось удерживать равновесие, будто сами стены нашептывали мне, как телу сохранить вертикальное положение. Я сделал шаг, еще один и вдруг заметил, что не дышу, и глубоко вздохнул, и осмелился бросить взгляд вниз, и тут же невольно отшатнулся назад, сопротивляясь импульсу, побуждавшему меня воспарить, подобно аэроплану. И вновь почувствовал дрожь во всем теле. Мне потребовалась целая минута, чтобы успокоиться, а потом я сделал шаг и вдох, еще шаг и вдох, и еще десять таких же шагов по парапету, бесконечной дорогой уходящему вдаль.
Оставалось еще десять шагов до того места, где парапет под прямым углом сворачивал влево и шел параллельно улице. Я заставил себя сделать эти шаги, решив, что срыгну на балкон на повороте. Но оказавшись там, не смог срыгнуть
