И ещё, пожалуй, гадливость — не сильно, вроде как краем глаза сморкающегося человека заметить, но всё равно не очень приятно. Зато вина перед колонистом, пусть и не слишком великая, но покалывавшая совесть, испарилась без следа.
— Эт’ сколько ж кобылку объезжать надо, чтоб она вот такой-то гордой вышла? — с неподражаемой мужской ухмылкой заявил Доусен. — Мои б сестрицы давно разлучнице волосья повыдёргивали, а потом и мне по мордасам дали. И всем радость — пар спустили. И обидок никаких.
— Мастер Доусен, вы, по всей видимости, неверно истолковали не только мои чувства к вам, а и наши отношения в целом.
— Да чего там, чувства, отношения! — почти злобно выплюнул Джерк и лицом потемнел, посмурнел, во всех смыслах ослепительная улыбка куда-то подевалась и даже глаза словно почернели. — Хватит за вывертами-то прятаться! Тоже мне, гордячка.
Колонист очень проворно — Тиль и моргнуть-то не успела — сцапал Арьере за запястье, рванул к себе с такой силой, что доктор равновесие потеряла, упала на мужчину. Доусен не обнял её за талию, а будто стальным обручем сжал, не придержал затылок, а впился пальцами. И не поцеловал — на поцелуй это совсем не походило. Тильде вообще показалось, что он её сожрать хочет, вот-вот губы клыками отхватит.
— Ну как? — опереточным злодеем шепнул Джерк где-то рядом, по мокрому виску, как наждаком, прошлось его дыхание. — Или я опять чего-то не понял?
Тиль отшатнулась — отпускать её колонист не собирался — размахнулась, как могла — толком-то этого сделать не получилось, места не хватало — и врезала Доусену пощёчину — слабенькую, смазанную. Вот только лапки обручального кольца, которые камень держали, массивные, с напаянной филигранью, пришлись точно на уголок рта колониста, проехались, разрывая губу, бриллиантики звонко клацнули по идеальным зубам.
Джерк охнул, согнулся в три погибели, хватаясь за физиономию — наверное, больше от неожиданности, чем от боли. Впрочем, Тильде не до его чувств было. Она, споткнувшись, к камину шарахнулась, схватилась за остатки полки и…
Доктора бурно вывернуло полуденным чаем и крохотными бутербродиками, которые так ловко готовила Айда.
— Прости, — пробормотала Арьере, утираясь платком. — Я не знаю…
Тиль замолчала, понятия не имея, что дальше говорить. Так стыдно… Да никогда ей так стыдно не было! Даже когда наставницы заставляли перед всем классом на одной ноге стоять[1]. Даже когда новоиспечённый супруг после первой брачной ночи вывесил в холле дядюшкиного дома окровавленную простыню. Даже когда Его Высочество прилюдно поинтересовался у неё, мол, правда ли, что в колониях служанки ублажают своих хозяек.
— Э-э… Н-да, — озадаченно протянул Джерк, растирая могучую шею. — Ну всякое бывало, чё уж там. И по морде получать доводилось. Но чтоб вот так!..
— Извини, — выдавила Тильда.
Хотела было по привычке добавить: «Дело вовсе не в вас» — но промолчала, решив, что светская вежливость в данный момент ей на руку не сыграет.
— Видать, я на самом деле чего-то не понял. Или не так хорош, как думалось?
Арьере прикусила губу, утрамбовывая воспитание на дно души. Пожалуй, замечание: «Ну что вы, что вы! Всё было просто великолепно!» — сейчас тоже было лишним.
— У тебя кровь идёт, — промямлила Тильда, — прости, но мой платок… В общем, я не могу его дать.
— Да пёс с ними и с платком, и с кровью, — ни с того ни с сего гоготнул Доусен. — Это вроде как я прощения просить должен. Ну, не додумал, бывает. Мы-то как привыкли? Ломается дамочка, цену себе набивает, мол: «Я не такая, я верная». А ты, значит, вот так, да?
— Ну, какая есть.
— Сердишься? — помолчав и в волю в затылке начесавшись, осторожно спросил Джерк.
— Сержусь, — согласилась Тиль.
— Я мерзавец?
— Не стану спорить.
— Подлец?
— Согласна.
— Козёл?
— Ещё какой!
— Мир?
Тильда помедлила, рассматривая носки своих башмаков, залепленные уже подсыхающей землёй, и кивнула.
— Ну вот и ладушки, — согласился Доусен, шагнул и облапал доктора, прижав её голову к своему плечу. — Дружба?
— Ты совсем не знаешь, что такое личное пространство? — придушенно пискнула Арьере, барахтаясь в медвежьих объятьях.
— Ну и несёт же от тебя, — вместо ответа заявил колонист, — хуже, чем в конюшнях старухи. А теперь рассказывай, что у тебя стряслось? Только давай без своих вывертов. Видно ж, ходишь, будто перевёрнутая.
Тиль уже и рот открыла, правда, не до конца понимая, чего хочет: действительно рассказать или послать чересчур назойливого нахала в Ночь. Но вот вместо слов почему-то хлынули слёзы. Впрочем, может, и не они это были, а напряжение, боязнь не справиться, не суметь всё исправить, совершенно звериный ужас перед чахоткой, одуряющий страх того, что случится завтра. Или вечером. Или через час.
Арьере судорожно всхлипывала, утирая нос о плечо колониста, он покачивал Тиль, намурлыкивая, кажется, колыбельную. И рёбра корсета уже не так давили на бока, кровь в висках стучала всё медленнее, а каменная неровность под монограммой Крайтов, вырезанной над каминной полкой, всё больше походила на цветок жасмина.
[1] Распространённое наказание в учебных учреждениях. Девочек заставляли поджимать одну ногу (так легче удержать равновесие), мальчиков — держать колено на уровне ремня.
15 главаЧто делает обыкновенный, абсолютно нормальный человек, совершенно неожиданно для себя натыкающийся ночью в собственном саду на ведьму? Ну ладно, не ночью, а в плотных таких сумерках, густо зачернённых тенями от деревьев, кустов и довольно высокой ограды. И не совсем в саду, а почти у задней двери, ведущей в кухню. Суть-то от таких деталей не меняется.
Вот и Тиль завизжала, насколько лёгких хватило, да ещё с такой экспрессией, что где-то далеко, едва слышно, но проникновенно-испуганно взвыла собака.
Кошмарная же старуха никак не отреагировала. Стояла себе, согнувшись едва не в пояс, акульим плавником выставив горб, опиралась на сучковатую палку. Точно в этом самый момент из детской страшилки воплотилась: маленькая, будто усохшая голова обмотана то ли рваным платком, то ли рваным тюрбаном, а из-под него крючковатый, хищный какой-то нос торчал. И подбородок тоже крючковатый с бородавкой и тремя жёсткими волосинами, смахивающими на щетину — Тильда, несмотря на темноту, чётко рассмотрела: их именно три. Но страшнее всего выглядели руки бабки, крепко вцепившиеся в палку — точь-в-точь лапы мёртвой курицы, даже когти такие же.
— Ну, всё? Или ещё чуток потрубишь? — спокойно поинтересовалась ведьма, когда лёгкие Тиль опустели и она, судорожно хлюпнув носом, втянула воздух для нового вопля.
Почему-то орать расхотелось сразу и начисто.
