Мальчонка-беглец, не сломленный жизнью, а ныне старик, заложник своего эндокардита. Я гнала от себя эти мысли. Мне не хотелось вспоминать его юношеские ипостаси. Даже его голый торс, крепкий, белый – у отца было туловище работяги, который, как велось у его поколения, редко бывал на солнце, – внушал мне какое-то опасение своей мощью и моложавостью. Пигментные пятна старости на коже рук, морщинистая шея, узкая, изящной формы голова с редкими седыми волосами, такие же седые усы – это было для меня куда привычнее.
– Нет, в самом деле, зачем ложиться под нож? – здраво рассуждал отец. – В моем возрасте это большой риск, а чего ради? Ну, еще пару лет проскрипеть. Лучше домой поеду, а там будь что будет. Уйду с достоинством. Это максимум, на что можно рассчитывать в мои годы. Понимаешь, настрой меняется. Теперь склад ума другой. Она выглядит естественней, что ли.
– Кто «она»? – переспросила я.
– Как кто – смерть. Что может быть естественней? Это я к тому веду, что на операцию соглашаться не надо.
– По-твоему, так будет естественней?
– Да.
– Решение за тобой, – сказала я, но в душе согласилась.
Иного я и не ожидала. Рассказывая знакомым о своем отце, я всегда подчеркивала его независимость, самодостаточность, жизнестойкость. Он трудился на заводе, трудился у себя в саду, читал книги по истории. Мог порассуждать и о римских императорах, и о балканских войнах. Никогда не суетился.
Двумя днями ранее моя младшая дочка Джудит встречала меня в аэропорту Торонто. Привезла с собой парня, с которым недавно съехалась; зовут его Дон. Наутро они уезжали в Мексику и предложили мне остановиться у них. А вообще, я пока живу в Ванкувере. Там у меня, можно сказать, штаб-квартира.
– А где Никола? – спросила я, не зная, что предположить: несчастный случай или передоз.
Никола – это моя старшая дочь. Какое-то время училась в консерватории, потом устроилась официанткой, потом осталась не у дел. Появись она в аэропорту, я наверняка сказала бы что-нибудь не то. Спросила бы, каковы ее планы, а она бы, изящно откинув волосы, переспросила: «Планы?» – как будто я изобрела новое слово.
– Кто бы сомневался, что первым делом ты спросишь про Николу, – бросила Джудит.
– Не надо. Я сказала «здравствуйте», я…
– Давайте ваш чемодан, – дипломатично предложил Дон.
– Она здорова?
– Абсолютно. – Джудит изобразила веселье. – Если б это я не приехала тебя встречать, у тебя было бы совсем другое лицо.
– Точно такое же.
– Не скажи. Никола ведь у нас в семье любимица. Она, между прочим, на четыре года старше меня.
– Я догадываюсь.
Джудит сказала, что понятия не имеет, где именно сейчас находится Никола. Оказалось, она выехала из своей квартиры («такая дыра!») и даже позвонила (это, можно сказать, целое событие: Никола позвонила) сообщить, что некоторое время хочет побыть «инкоммуникадо», а так у нее все прекрасно.
– Я ей говорила, что ты будешь волноваться. – По пути к машине Джудит немного смягчилась; Дон с моим чемоданом шел впереди. – Но ты не волнуйся. Поверь, у нее все нормально.
Присутствие Дона меня сковывало. Не хотелось, чтобы он все это слышал. Я представила, о чем они говорят между собой – Дон и Джудит. Или Дон, Джудит и Никола, поскольку Никола и Джудит все же изредка бывали в хороших отношениях. Или Дон, Джудит, Никола и другие, которых я даже не знала по именам. Наверняка перемывают мне косточки. Джудит и Никола делятся впечатлениями, насмешничают; анализируют, сожалеют, обвиняют, прощают. Были бы у меня сын и дочка. Или двое сыновей. Они бы так не поступали. Мальчики не могут столько о тебе знать.
В их возрасте я вела себя так же. Когда мне было столько лет, сколько сейчас Джудит, я только и делала, что трепалась с друзьями в студенческой столовой или поздно вечером за чашкой кофе у кого-нибудь в дешевой комнатенке. А когда мне было столько лет, сколько сейчас Николе, я уже повсюду таскала с собой саму Николу – она лежала в переносной колыбельке или ерзала у меня на коленях, а я между тем дождливыми ванкуверскими вечерами опять пила кофе с Рут Будро, единственной из подружек, которая жила по соседству: та много читала и не меньше моего недоумевала по поводу семейных дел. Мы судачили о родителях, о своем детстве, но до поры до времени не касались вопросов замужества. Как же дотошно мы обсуждали наших отцов и матерей, как порицали их семейную жизнь, их ложные помыслы или боязнь любых помыслов, с каким знанием дела мы навешивали на них ярлыки, клеймили за неисправимую косность. Ну и самомнение…
Я подняла глаза на шагавшего впереди Дона. Высокий, аскетического вида парень с копной черных волос, как у святого Франциска, и с безупречно очерченной бородкой. Кто дал ему право слушать, что говорится в мой адрес, узнавать обо мне такие вещи, о которых я сама, считай, забыла? У меня сложилось мнение, что эта бородка вкупе с прической отдает аффектацией.
Однажды, когда мои дочки были еще маленькими, отец мне сказал: «Знаешь, совершенно не помню, как ты росла… какое-то сплошное пятно. Что один год, что другой – никакой разницы». Мне стало обидно. Ведь я каждый отдельно взятый год вспоминала с болезненной отчетливостью. Могла сказать, в каком возрасте пристрастилась бегать к витрине шикарного магазина женской одежды и глазеть на вечерние платья. В течение всей зимы там каждую неделю выставляли новые, ярко подсвеченные наряды: блестки и тюль, нечто розовое и сиреневое, сапфировое и нарциссово-желтое; а я, продрогшая до костей, благоговейно топталась на тротуаре и месила ногами слякоть. Могла сказать, в каком возрасте подделала мамину подпись в школьном табеле с плохими отметками, в каком возрасте переболела корью и в какой именно год мы поменяли обои в гостиной. Но раннее детство Джудит и Николы, когда я еще жила с их отцом… да, какое-то сплошное пятно, именно так. Помню, как я развешивала пеленки, как вносила их в комнату и складывала; помню, как выглядели кухонные столешницы в двух домах и где стояли корзины для белья. Помню телепередачи: «Моряк Пучеглаз»[53], «Три балбеса»[54], «Фанорама». Когда начиналась «Фанорама», это означало, что пора зажигать свет и готовить ужин. Но отличить один год от другого я не могла. Жили мы в спальном пригороде Ванкувера: Дормир, Дормер, Дормаус – как-то так.[55] И я все время ходила сонная: во время беременности меня постоянно клонило в сон, а тут еще и ночные кормления, и беспрестанные дожди – обычное дело на западном побережье. С темных кедров падали дождевые капли, с блестящих лавров падали дождевые капли; жены зевали, задремывали, ходили друг к дружке в гости, пили кофе и складывали пеленки; мужья вечерами добирались домой с работы по воде. Каждый вечер я целовала мужа, еще не успевшего снять мокрый плащ, и надеялись, что он разгонит мою сонливость; я подавала на стол мясо с картошкой, а к нему – один из четырех видов овощей, которые только и признавал муж. Он со зверским аппетитом поглощал ужин и засыпал на диване в гостиной. Мы сделались карикатурной парочкой: еще не достигнув тридцати, закоснели сильнее, чем в пору зрелости.
