Потом она вернулась в каюту. Стояла тишина. Ни ветра, ни волн. Лодка даже не покачивалась. Кестрель сосредоточилась на этом безмолвии и представила, как в нем, точно в чернилах, тонут все ее чувства и мысли.
Она заснула.
Это был рваный, неспокойный сон. В ее сознании бесконечно вертелись слова, которые она должна сказать, когда доберется до столицы. Перед ней вновь и вновь вставали образы: Арин сжимает в руке пучок травы, окровавленный меч, ее собственную руку. Она гнала их от себя, бежала от воспоминаний о его прикосновениях. Но они каплями выступали на поверхности ее сознания, собирались в узоры, точно жидкие драгоценные камни; выпадали, как роса; улетали и возвращались еще более насыщенными, как возвращаются пары спирта при перегонке.
Во сне Кестрель говорила себе: «Арин отпустил тебя потому, что валорианское вторжение неизбежно. Так он хотя бы примерно знает, когда его ожидать».
Кестрель услышала музыку, музыка назвала ее лгуньей.
«Лгунья», — вторил колокольчик.
Он все звенел и звенел, и наконец Кестрель проснулась и выбралась из каюты. Ложка стучала о кружку. Над головой раскинулось ядовито-зеленое небо. Приближался зеленый шторм.
Волны захлестывали палубу. Кестрель привязала себя к штурвалу. Ей оставалось лишь держаться, смотреть, как ветер рвет паруса, и надеяться, что ее все еще несет на запад. Лодка качалась на волнах, то и дело заваливаясь на бок.
«Арин отпустил тебя, чтобы ты умерла в пути».
Но даже в таком состоянии ее разум не верил в это.
Кестрель снова повторила заученные слова, соткала из них полотно, точно рабыня. Она проверила это полотно на прочность, прощупала волокна и поняла, что не сможет этого сказать.
И не скажет.
Она поклялась богами, которым молился Арин, что никогда этого не скажет.
Когда ветер утих, Кестрель почти ничего не видела, но почувствовала, как нос лодки зарылся в песок. Потом раздались голоса: она услышала валорианскую речь.
Кестрель, спотыкаясь, выбралась на берег. Ее подхватили чужие руки, ей задавали вопросы, но она ничего не понимала, пока у нее не спросили:
— Кто вы?
— Я леди Кестрель, — прохрипела она. И заученные слова — непрошеные, злосчастные, неправильные — посыпались с ее губ прежде, чем она успела понять, что говорит: — Дочь генерала Траяна. Гэррани захватили полуостров…
39
Кто-то дал ей воды, и она тут же ожила. Кестрель думала о каплях дождя, что стучат по серебряным чашам. О лилиях на снегу. О серых глазах. Она что-то сделала. Теперь она вспомнила. Что-то жестокое. Непростительное.
Кестрель приподнялась на локтях. Она лежала на большой кровати, застеленной шкурой редкого зверя, которого почти полностью истребили. Человек, подносящий к ее губам чашку с водой, оказался врачом.
— Храбрая девочка, — сказал он, улыбнувшись.
Кестрель поняла, что у нее все получилось. Она добралась до столицы, ее узнали, ей поверили.
«Нет, — хотела возразить она. — Я не нарочно», — но губы ее не слушались.
— Ты столько вытерпела, — произнес врач. — Теперь отдыхай.
Она почувствовала странный горьковатый привкус, от которого рот оцепенел. Лекарство.
Спустя мгновение она погрузилась в сон.
Ей снилась Энай.
Кестрель понимала, что мертвых не вернуть, но ей так хотелось снова стать маленькой девочкой, прижаться к няне и не видеть в ее глазах немого укора.
Что, если к ней явится призрак Арина? Как он посмотрит на нее?
Он станет преследовать ее во сне, показывать ей картины своей гибели, кривить губы и смотреть на нее с ненавистью в глазах. Так смотрят на предателей.
— Ты пришла проклясть меня, — сказала Кестрель своей няне. — Не стоит труда. Я сама себе проклятие.
— Баловница, — ответила Энай. Она всегда ее так называла, когда Кестрель плохо себя вела.
«Это совсем не то же самое!» — хотела возразить Кестрель. Да, она прятала ноты в тренировочном зале, пока Ракс не видит, и доставала их полистать, когда он оставлял ее одну отрабатывать приемы. Но то, что она совершила на сей раз, это не злой розыгрыш…
Кестрель купила живого человека, полюбила его, а потом предала.
Энай вздохнула:
— Ну давай я расскажу тебе сказку, и ты поправишься.
— Я не больна.
— Больна.
— И сказок мне не надо. Я хочу проснуться.
— И что ты будешь делать?
Кестрель не знала.
Энай начала:
— Жила-была портниха, которая умела ткать материю из чувств. Она шила платья из восторга, чистые и сверкающие. Она кроила одежды из честолюбия и страсти, безмятежности и усердия. И стала такой искусной в этом ремесле, что привлекла внимание одного из богов. Он решил заказать у нее одеяние.
— А что это был за бог?
— Молчи и слушай.
Как часто бывает во сне, Кестрель вдруг очутилась в своей детской кроватке с резным изголовьем, на котором были узоры с хищными зверями. Энай сидела рядом, распрямив плечи. Кестрель всегда пыталась ей в этом подражать. Няня продолжала свой рассказ:
— Бог пришел к портнихе и сказал: «Сшей мне рубашку из утешения». Портниха же отвечала: «Богам такие вещи ни к чему». Тогда он посмотрел прямо на нее. Его взгляд был грозен, и на сей раз девушка побоялась ему перечить.
Она сделала, как он просил. Бог примерил рубашку. Она оказалась ему точно впору, а цвет оттенил его лицо, так что оно уже не казалось таким бледным. Портниха взглянула на него, и в голову закрались мысли, делиться которыми она не стала.
Бог щедро заплатил ей золотом, хотя никакой цены она не называла. Он был доволен.
Однако этого ему стало мало. Бог вернулся, заказал плащ, который мог бы укрыть от одиночества, и ушел прежде, чем портниха успела согласиться. Оба знали, что она ему не откажет.
И вот когда девушка уже подшивала край плаща, в лавку зашла старушка. Она не могла ничего себе купить, но увидела, как портниха заканчивает работу у прилавка. Старушка потянулась своими морщинистыми руками к плащу от одиночества. Ее поблекшие глаза вспыхнули от желания обладать им. Портниха пожалела ее и отдала плащ, ничего не попросив взамен. Она решила, что успеет сшить второй к сроку.
Но не успела. Бог вернулся в деревню раньше, чем обещал. И что же он увидел? Ту самую старушку. Она спала у огня, завернувшись в плащ, который был ей велик. Бог обиделся и возревновал.
Тихо, как ночной холод, он пробрался в лавку к портнихе и возник перед ней.
— Отдай мне плащ, — потребовал он.
Портниха сжала в руках иголку. Но иголка не могла защитить ее от бога.
