«Больше всего мне не нравилось, что я не мог преподавать мою любимую географию так, как считал нужным. Надо было говорить только о политических аспектах географии. Вместо того чтобы рассказывать учащимся, где какие горы, где какие реки и как там живут люди, я должен был говорить: “Здесь есть каменный уголь, а здесь строится большой завод, а здесь ищут железную руду”. Мне следовало говорить: “Мы должны догнать и перегнать Америку, у нас грандиозный пятилетний план, замечательный пятилетний план, великолепный пятилетний план. А это Донбасс, здесь каждый год добывается много тонн каменного угля. К концу пятилетки мы будем добывать так много тонн угля каждый год”».
Вместо облегчения работы учителя планы только увеличивали его нагрузку, так как ему приходилось втолковывать ученикам то, что приказало высокое начальство.
Таким образом, политическое воспитание было составной частью дисциплинарной стратегии. Постановлением ЦК партии 1931 г. учителям вменялось в обязанность «внесение в повседневную работу школы партийности», что включало следующие элементы:
«Классовую бдительность, коммунистическое воспитание и борьбу с антипролетарской идеологией в школе, борьбу за систематичность знаний, борьбу за четко очерченные программы в школе, борьбу за высокую дисциплину в школе, борьбу с распущенностью и разгильдяйством, борьбу за единоначалие и порядок в школах».
Таким образом, политика и педагогика вместе определяли новые задачи советской школы — воспитание преданности «делу партии», дисциплину и порядок в классах, успехи в учебе.
По мнению советских властей, обучение с четкой партийной направленностью позволяло сформировать коммунистическое мировоззрение: только марксизм является научной идеологией, классовая борьба единственная движущая сила истории, религия опровергнута наукой, «враги народа» должны быть уничтожены, а «великая ленинская партия» и «горячо любимый учитель» Сталин заслуживают безграничной преданности и безоговорочного подчинения. Партийная верхушка видела в обществоведении «острое оружие в нашей борьбе с капитализмом, в нашей борьбе за коммунизм», а историю считала «самой политической из всех дисциплин». Бывший школьный учитель сказал попросту: «Истории надо было учить, расточая похвалы советской власти».
В преподавании обществоведения и истории во главу угла ставилось политическое воспитание, в то же время учителям постоянно напоминали, что каждое занятие по каждому предмету должно иметь политическую составляющую. На уроках литературы говорилось о политической деятельности писателей, идеологических взглядах литературных героев и вкладе произведений в национальную культуру. Учителям математики рекомендовали вырабатывать в детях ясность, последовательность и аккуратность мышления, необходимые будущим рабочим и управленцам для «строительства социализма». Даже преподавание естественных наук должно было воспитывать детей в духе атеизма и экономического детерминизма. Со всех трибун заявлялось, что «каждый урок должен быть уроком коммунистического воспитания» — советская педагогика считала политику органической частью процесса обучения.
Однако власти и школьное начальство откровенно признавали, что перенасыщенные коммунистическим воспитанием уроки часто неубедительны, скучны и малоэффективны. Жесткое планирование уроков вырабатывает у учителей авторитарную манеру преподавания. Согласно инспектору Наркомпроса Н. Петрову, учителя, которые заставляют детей запоминать ответы на узкий круг вопросов, боятся даже робких попыток учеников мыслить самостоятельно:
«По мнению таких учителей, ученикам не следует задавать вопросов, которые могут их смутить или выявить их невежество. Ученикам достаточно коротко отвечать на вопросы учителя или приводить соответствующие цитаты. В результате такие учителя любые вопросы учеников считают отклонением от “нормы”».
Когда молодой ленинградский учитель Подольский засыпал детей сложными вопросами и не удосужился выслушать их ответы, его подвергли критике за невнимание к процессу обретения учениками знаний. Результаты таких методов видны из следующего сообщения: «20 минут у учителя уходит на то, чтобы читать нотации детям. Он подавляет всякую инициативу детей; уроки у него крайне однообразны и не вызывают никакого интереса со стороны детей. Они сидят и скучают или же занимаются кто чем хочет».
Таким образом, политизация уроков наводила на класс смертельную тоску. В Воронежской области ученики уверенно и точно отвечали на вопросы учителей, но на экзаменах терялись и мямлили. Разобравшись в чем дело, инспектор указал на «почти полное отсутствие» «самостоятельной работы» учащихся. Вместо поощрения творчества, инициативы и активности, по словам инспектора, большинство учителей держали детей «на коротком поводке», задавали им узкий круг вопросов, подсказывали при малейших признаках неуверенности и часто даже не дожидались окончания ответа. Подобным образом действовали московские учителя физики (больше 3/4 из них имели высшее образование): их уроки часто сводились к чтению учебника и повторению формул, без «свободы и жизненности в изложении, что так увлекает учащихся».
В обоих случаях инспекторы с неодобрением отмечали свободный выбор учителями содержания и построения урока, а также способа взаимодействия с детьми.
Это скрытое, а порой явное сопротивление любому контролю над жизнью класса говорит не только о непосильной для школ искусственной политизации, но и о фактическом признании педагогикой сталинизма ключевой роли учителя.
Критикуя недостаток творчества, новаторства и инициативы, советские руководители, по сути, призывали учителей действовать вразрез с политической линией сталинского режима. Начальство часто закрывало глаза на вольное обращение учителей с планами, что лишний раз доказывает невозможность расписать до мелочей учебный процесс. Некоторых «выдающихся» учителей, вроде Нефедьевой из Ленинграда, хвалили за изучение дополнительных материалов в «свободное время», за поощрение внеклассного чтения и проведение экскурсий для оживления «сухого материала» учебников. Бывший ученик подобным образом описывал пожилую учительницу географии, которую и власти хвалили, и ученики искренне почитали:
