— Ниа неба бета пас фаве фамбул (близкий сосед лучше, чем далекий родственник).
Якимов со школьных лет мечтал стать военным моряком и стал им. В Военно-морском училище на штурманском отделении он был одним из первых в учебе, но к требованиям дисциплины относился с какой-то размашистой беспечностью, словно предчувствуя, что, став офицером, ему придется уступчиво подтянуться самому, чтобы в дальнейшем требовать этой подтянутости от подчиненных.
Получив лейтенантские погоны, он был руководством училища мстительно отправлен служить на самую крайнюю северную точку, в места весьма суровые и отдаленные, хотя по своим отметкам мог бы рассчитывать на лучший вариант распределения.
А менее чем через десять лет его карьера неожиданно закончилась. Он был тогда в звании капитан-лейтенанта старшим помощником на «большом охотнике» с командой в двадцать шесть человек. Командир ушел в отпуск, поговаривали, что его ждет повышение, и он сюда не вернется, и Якимову знакомый из штаба соединения намекнул, что командовать БО (или «бобиком», как его называли) ему теперь дадут вполне законно, а не временно, а очередное звание — капитан третьего ранга — не за горами.
Они проводили плановые учения по обнаружению подводной лодки. Она была старая, дизельная, но еще довольно резво шныряла в темных холодных глубинах, акустик едва успевал сообщать на мостик о меняющихся курсах, а рулевой взмок, перекладывая руль, вернее, двигая щелкающей ручкой электрического рулевого управления. Наконец Якимову удалось «прищучить» лодку, и в этом случае производилась имитация бомбометания, то есть за борт бросали обыкновенную гранату-лимонку. Делал это обычно набивший руку матрос Бобков. Небо в тот день было низкое и хмурое, волна — около четырех баллов, и небольшой узкий «охотник» ощутимо покачивало. Якимов с привычно-настороженным вниманием наблюдал за всей процедурой с мостика, Бобков же стоял на левом борту недалеко от тридцатисемимиллиметрового зенитного автомата на корме. У курилки, рядом с дверью в машинное отделение, стояли мотористы, которые вылезли наверх хватить свежего, холодного воздуха, и с ними еще пара курильщиков. Вниз была дана команда на «стоп», и люди из машины знали, что это надолго. Сначала, как черное морское чудище, медленно всплывет подводная лодка со стекающими с ее рубки, а потом и с палубы большими и малыми водопадами. Начнется разговор командиров, усиленный динамиком, потом оба плавсредства, надводное и подводное, пойдут домой — на базу флота.
Первая граната ушла за борт благополучно, выбросив скромных размеров водяной гейзер. Бобков снарядил вторую, но тут невовремя подоспела девятая волна, резко подняла кормовую часть палубы, матрос поскользнулся в луже, потом ударился локтем о поручень и выронил скользкую от масла лимонку. Она весело, но со зловещей целенаправленностью покатилась по мокрым стальным листам палубы к курильщикам. Бомбометатель успел проорать: «Полундра, ложись!» — сделал пару шагов и распластался на животе головой к корме. Он думал о том, сколько суток «губы», если он уцелеет, ему впаяет «каплей» за его оплошность? Бобков не знал, что граната катилась от кормы, приподнятой волной, но если бы было наоборот, то она помчалась бы в сторону Бобкова, и прямо в зазор между подошвами его сапог. Случись такое, он наверняка вернулся бы домой безногим инвалидом.
Якимов с хмурой отрешенностью наблюдал все это с мостика, пригнулся и заставил пригнуться второго помощника перед тем, как грянул взрыв со звоном из-за осколков, отскакивающих от стали надстройки, и всем заложило уши. Мотористы, еще услышав «полундру», ринулись в узкую дверь машинного отделения, другие — в дверь закутка, где была курилка, но двоим последним пришлось получить пару небольших осколков в те части тела, которые оставались снаружи в процессе протискивания курильщиков в спасительное нутро корабля.
К несчастью для Якимова, шла очередная волна сокращения на флоте, и он был без проволочек уволен в запас. Дело было еще и в том, что Якимов имел неосторожность, будучи в подпитии, в Доме офицеров повздорить с одним из чинов политотдела незадолго перед этим событием. И бывший теперь военмор стряхнул пыль с учебников по мореходному делу и стал готовиться к сдаче экзаменов с целью получения диплома штурмана дальнего плавания.
В столовой команды в углу стояла картонная коробка с прорезью вверху, куда предлагалось бросать и местные финго с расплывчатыми физиономиями африканских вождей, и любую другую валюту, которую членам команды удалось заработать, если они, конечно, могли с частью этого заработка легко расстаться. Все это шло на пополнение судовой кассы, но главным, хоть и скромным источником этого пополнения была плата за краткосрочные курсы мотористов, которые вел стармех Чирков, а темнокожих учащихся поставлял местный профсоюз моряков и докеров. Но через два дня должен был состояться выпуск, а новых заявлений не поступало. Механиков еще иногда просили починить дизельный двигатель где-нибудь на маслобойке или водокачке. Подозревали, что самым состоятельным на «Ладоге» был рулевой Каминский, худощавый, подтянутый и всегда со снисходительно-покровительственной улыбочкой. От вахты на палубе он обычно уклонялся, а за него стояли другие, причем он придумал гибкую таксу оплаты в зависимости от времени суток вахты и погоды. Он одевался по лучшей тропической моде: белая рубашка, шорты и белые чулки-гольфы. Он покидал судно, стараясь, не попадаться на глаза капитану или старпому, а когда он возвращался, не знал никто. За воротами порта кое-кто видел, как он садится в ожидавшую его машину. Иногда в картонную коробку он с картинной небрежностью всовывал бумажку в десять или двадцать финго, стараясь, чтобы это происходило непременно при свидетелях.
Кок Ильченков, человек угрюмый, как многие повара, проявлял порой дьявольскую изобретальность, готовя двухразовое питание (утром и в позднее послеполуденье), заметно скатываясь к туземной кухне, которую постепенно освоил, что диктовалось наличием исходного кулинарного материала: клубней маниоки и ямса, местной фасоли и муки из сорго. Поэтому такие блюда как гари, фуфу или мсомбо в его меню попадались с нарастающей частотой, по мере все большей зависимости от местного рынка, где овощи были дешевы. Надо сказать, что это самое мсомбо, то есть мешанина из кукурузы, фасоли, риса, мяса (если удавалось его купить) и пряностей пользовалась даже известной популярностью. Впрочем, была еще и рыба. Туземные лодки подходили после полудня к судну со стороны залива, в пустой гулкий борт стучали веслом и кричали снизу:
— Бо, и вант бай фиш? Боку гуд фиш! (Приятель, ты хочешь купить рыбы? Много хорошей рыбы!).
Рыбакам всегда сообщали с берега, что цена на рынке так понизилась, что везти ее туда по жаре смысла не имело. Положение «Ладоги» им было известно — здесь все знали обо всем, поэтому и продавали с большой скидкой.
На той широте, где сейчас у причала в унылом ожидании чего-то стояла «Ладога», темнело и светало в одно и то же время — около семи часов. Ночь в результате получалась неоправданно длинной, а отсутствие освещения как бы усугубляло ее продолжительность, Свирин же почему-то ночами остро ощущал тоску и унизительную предельность своих возможностей. Тянуло на воспоминания, как пьяницу тянет к выпивке. Результат выпивки, как известно, — похмелье, а воспоминания часто ведут к мучительному самоанализу, после которого индикатор жизневерия оказывается на нулевой отметке, словно стрелка судового компаса, показывающего на чистый норд.
